Лайма позвонила рано утром и спросила:

– Мы кто?

– То есть? – не понял он.

– Мы тут спорим. У нас один отец и разные мамы. Мы с тобой кто? Я говорю – сводные…

– Мы – единокровные брат и сестра, – ответил Макс. – Если бы мама была одна, а отцы разные – то были бы единоутробными. А сводные – это когда мужчина и женщина вступают в брак вторично, а от первого у них есть дети. Вот эти дети и являются сводными братьями и сестрами.

– Понятно, – сказала Лайма. – Что ты делаешь двадцатого августа, единокровный брат?

– У Пашки теннисный турнир. Едем в Бостон.

– Жаль, – сказала она. – Я хотела пригласить тебя на свадьбу.

– На чью? – удивился Макс.

– На свою. Я женюсь.

– Не “женюсь”, а “выхожу замуж”, – сказал он. – Совсем русский потеряла.

– У меня его и не было, – сказала она.

– Был, – сказал он.

– Сплыл, – сказала она.

Они помолчали. Потом он сказал:

– Отменим турнир. Где свадьба?

– В Мичигане, в деревне. Тебе близко.

– У Ирмы дома?

– Ну, не дома, конечно, а в такой усадьбе для торжеств. Там есть пруд, а в пруду лебеди. И еще лошади есть.

– А кто жених?

– Его зовут Маноло.

– Маноло… – повторил он. – Ну, Маноло так Маноло.

– Тебе заказать отель или поживешь у моей мамы? – спросила Лайма.

– У мамы.

– Она тебя любит.

– Спасибо.

– Если сможешь, приезжай девятнадцатого. Поужинаем, ты познакомишься с Маноло и его родственниками.

– Хорошо, – сказал он. – Спасибо за приглашение…

– Кто это звонил? – спросила жена.

– Лайма, – ответил он. – Выходит замуж. За Маноло.

– За Маноло… – повторила жена. – За нашего Маноло?

– У нас есть Маноло?

– Макс, человека, который стрижет траву на нашем участке уже десять лет, зовут Маноло.

Макс вспомнил Маноло. Маноло был похож на верховного вождя ацтеков Монтесуму с гравюр времен конкистадоров. Он говорил не по-испански всего два слова: “Оки-доки”. Когда Макс просил его окучить кусты сирени, Маноло отвечал, широко улыбаясь: “Оки-доки”. Впрочем, на вопрос, отчего он не приезжал на минувшей неделе, Маноло также отвечал неизменным
“Оки-доки”, что делало обсуждение иных тем совершенно бесмысленным.

Макс подумал и позвонил Лайме.

– А почему Маноло? – спросил он.

– Так его зовут, – ответила сестра.

– Он мексиканец?

– Да, – сказала она. – А что?

– Ничего, – сказал он. – Чем занимается?

– Студент. Тебе не нравятся мексиканцы?

– Очень нравятся. Фрида, Ривера, Сикейрос… “Дон Хулио-70″…

– Приедешь? – спросила Лайма.

– Конечно, – сказал он. – Мы приедем с Ирой.

– Я бы тебя не беспокоила, – сказала она. – Но папа умер. И меня кто-то же должен выдать замуж. А кроме тебя, у меня никого нет.

– Перестань так говорить, – сказал Макс. – Мы приедем и с удовольствием выдадим тебя замуж.

– За Маноло, – уточнила она.

– За кого же ещё, – отозвался он.

…Лайма появилась на свет, когда Максу было одиннадцать. В то время он приходил к отцу и его новой жене Ирме каждое воскресенье. Туда, где прошло его детство, где подъезд, и ступеньки, и подоконники между этажами, и таблички с фамилиями жильцов, и двор – помнили его.

Ирма готовила очень вкусно и была приветливой. Даже когда появилась Лайма, она не изменилась. Но со временем изменился Макс. И они виделись редко. А потом Лайма выросла и пошла в латышскую школу. И получилось так, что они читали разные книги. Хотя она тянулась к нему. Но тем не было.

Когда убили отца, и Макс, и Лайма и даже Ирма находились в Америке. Макс вызвал Лайму практически сразу же, а Ирма приехала на заработки и осталась. Сошлась с кем-то или полюбила… Макс не интересовался. Из них троих документы были тогда были только у него и он один полетел в Ригу. А потом он сидел в кабинете у профессора Осокина и растерянно смотрел на старого друга отца, который говорил:

– Шансов нет. Разрушен ствол головного мозга. Мы можем тянуть его… не знаю сколько. Это не американская больница. И даже в американской шансов не будет. Но решение об отключении аппарата должен принять ты.

– Дядя Слава, – хрипел он. – Я не могу. Он поменялся дежурствами, чтобы встретить меня в аэропорту. Если бы не поменялся – жил бы. Если бы не я – жил бы…

Осокин заплакал и отвернулся ка окну. Они дружили с институтских времен.

А потом где-то в сумрачной мгле зазвонил телефон. И он уже не понимал, день сейчас или ночь. Звонила Ирма.

– Не хорони без меня, – просто сказала она. – Я тебя очень прошу.

– Когда ты прилетаешь? – спросил Макс.

Она помолчала.

– Сейчас начну звонить. Ты же понимаешь, что если я отсюда уеду, то больше никогда не смогу вернуться в Америку. Мне надо уладить кое-какие вопросы.

Он сказал:

– Не надо приезжать. Это может занять три месяца. А может и больше. Прощай.

И повесил трубку.

Он не видел ни Ирму, ни Лайму больше десяти лет. Потом Лайма позвонила и как ни в чем не бывало осведомилась, как ей назвать котенка. Макс узнал, что Ирма вышла замуж за своего латыша и живет в Мичигане, в латышской колонии, там растут сосны, а на болотах – осока, и на Иванов день все поют, и танцуют, и стегают друг друга осокой, и даже прыгают через костры. Когда-то латыши мечтали, что вернутся домой, когда уйдут Советы и учили детей языку, традициям и песням, но Советы ушли и, конечно, никто никуда не уехал, а привычка учить детей языку осталась и все там говорят на двух языках – английском и латышском.

– Ты-то как?

– Всякое было, – сказала Лайма. – Я осела в Огайо. Знаешь такой город – Кэнтон? Тут есть университет. Я учусь. Нашла котенка. Думаю, как назвать… А ты как жил?

– У тебя есть неделя?

– Для чего?

– Чтобы послушать, как я жил.

– Нет, недели у меня нет.

– Тогда – спасибо, что позвонила.

– И все-таки, как назвать котёнка?

– А какой он?

– Чужой.

– Я не знаю…

– Слушай, – сказала она. – Если я назову его Максом, ты не обидишься?

– Так тебе и надо, – сказал он себе, отключив телефон.

…Мичиганская деревня на поверку оказалась типичным американским городком – с банком, полицейским участком, магазином “Кей-Март” и аптекой. На въезде в него стоял “Макдональдс”, на выезде “Бюргер-Кинг”. По улицам волочились невыспавшиеся люди. Латышского говора Макс не различил. Ирма жила на околице, в последнем доме, за ним начинались поле и лес. Лес действительно был сосновым. Поле – ржаным.

– Привет, – весело закричал он с порога. – Встречайте родственников.

– Фриц, цурюк! – оглушительно заорали откуда-то со второго этажа.

Летевшая на них немецкая овчарка молча приземлилась рядом и застыла в ожидании. Они не успели даже испугаться.

– Лайпни лудзам, добро пожаловать – промолвил появившийся на лестнице старичок и свирепо полоснул овчарку взглядом. – Фриц, дас регт мих нихт ауф! Сицен!

Макс собак не боялся. Но эту… Овчарка сидела и, не отрываясь, смотрела прямо перед собой. Но стоило ему пошевелиться, как она перевела немигающий взгляд на него. Взгляд был холодный и жуткий. Ира прошептала:

– Поедем в гостиницу. У них должна быть тут гостиница.

– Меня зовут Айнарс, – перешел на английский старичок. – Это Фриц. Он вас не тронет, не бойтесь. Это – великолепно вышколенный пес. Он работал в тюрьме. Понимает команды только по-немецки, это сделано для того, чтобы заключенные не могли с ним договориться. Гладить не советую.

– Мы не собирались.

– Это правильно. Проходите. Ирма и Диана выехали в магазин пополнить запас провизии к вашему приезду, но напиток могу предложить вам прямо сейчас.

– Фриц не будет против?

– Фриц не сойдет с этого места, пока я ему не разрешу, – сказал Айнарс. – Не будет пить, не будет есть, не будет писать, не будет какать. Пока я не разрешу. А сейчас – на кухню…

Угостив гостей холодным чаем, Айнарс извинился и сказал, что должен прилечь. А они очумело смотрели друг на друга и на лес, и на кусочек ржаного поля, видневшихся из окна.

А потом приехали Ирма с Лаймой. И они долго разговаривали, не касаясь прошлого и от этого разговор получался неловким и трудным для обеих сторон.

Фриц по-прежнему сидел в прихожей, равнодушно глядя перед собой. Очевидно, Айнарс забыл или умышленно решил не отменять команду. Даже когда в дом ввалились двадцать мексиканцев, он – честное слово – не пошевелился. Просто, показалось Максу, поморщился.

Маноло оказался почти точной копией Антонио Бандераса. Он был вежлив, предупредителен, отлично говорил по-английски. Его братья и сестры оказались врачами и адвокатами. Часть семьи обитала во Флориде, часть, включая отца, мать и младших сестер – в Мериде. Через час отец Маноло торжественно пригласил их погостить в жемчужине Юкатана.

– Я думал, жемчужина Юкатана – это Канкун, – сказал Макс.

– Это потому, что вы не бывали в Мериде, – сказал отец Маноло. – В нашем городе родился Армандо Мансанеро.

– Это футболист? – спросила Ира.

Отец Маноло раздосадованно крякнул.

– Это очень известный композитор, – вмешался в разговор Маноло. – Его песни исполняли Фрэнк Синатра, Элвис Пресли, Тони Беннет, а сейчас поет Кристина Агилера.

Братья Маноло – Рамон и Серхио – притащили из машины текилу. Выпили за невесту. Потом за жениха. Потом за Америку, которая их соединила. Отец Маноло был очень напряжен.

– Наш город основал Франсиско де Монтехо, – сказал он. – А кто основал ваш город?

– Епископ Альберт, – ответил Макс.

– Епископ Альберт фон Буксгевден, – раздался зычный голос Арниса. – Нужно быть точным, когда говоришь о великих людях.

– Дорогой, ты проснулся? – спросила Ирма.

– Меня разбудил этот страшный шум, – сказал Арнис. – Здравствуйте.

– Извините нас, – сказал Маноло.

Арнис не ответил. Он спустился по лестнице ни на кого не глядя, открыл дверь, что-то сказал Фрицу и они вышли на улицу.

– Ирма, сколько ему лет? – спросил Макс, когда они вышли покурить на веранду.

– Восемьдесят два, – сказала она.

– Крепкий мужичок, – сказал он.

– Сдаёт, – сказала она.

– Ну, гвоздь еще забить может?

– Этого он никогда не умел. Руки у него из одного места растут. За что бы ни взялся – все ломается. Но человек – хороший. Помог мне. А по хозяйству я сама, ты же знаешь…

Текила делала свое дело. Мексиканская и еврейская части будущей семьи активно браталась. Ни слова не понимавшая по-английски мама Роза оживленно беседовала с Ирой, не ведавшей испанского. Спустя некоторое время появились Арнис с Фрицем.

Мексиканцы перешли на испанский и, судя по восклицаниям, достигли единодушия в обсуждавшемся вопросе.

– О чём вы? – тихо спросил Макс у Маноло.

– Они решили, что этот человек – плохой человек, – шепотом сказал Маноло. – Злой.

Тем временем хозяин вышел во двор и начал разжигать камин. Макс, немного погодя, последовал за ним. Фриц лежал на мокрой траве и смотрел на него своим немигающим взглядом.

– Арнис, – сказал он по-латышски. – Не хотите ли выпить?

Он думал, что старик откажется, но тот согласился с неожиданным воодушевлением.

– Вы знаете, что такое кашаса? – спросил он, выпив рюмку текилы.

– Бразильская водка, кажется, – предположил Макс.

– Это скорее самогон из сахарного тростника. Мне присылают его из Сан-Пауло, раз в год…

– У вас там семья?

– Нет.

Макс налил ему и себе. Старик молчал и смотрел на погасший камин.

– Вы родились в Риге? – спросил Макс.

– Нет, – снова сказал Арнис.

– А я в Риге, – сказал Макс.

– Меня не удивляет, что вы неплохо разговариваете по-латышски, – сказал старик после паузы. – Евреи всегда старались ассимилироваться в любой стране и у них это получалось. Вы хорошо говорите по-английски?

– Наверное, так же, как и по-латышски.

– Вот видите, – сказал Арнис. – Все евреи легко ассимилируются.

– А латыши ассимилируются хуже?

– Латыши вообще не ассимилируются.

– Налить?

– Спасибо, – сказал он. – Я родился в Цесисе. Во время войны работал на аэродроме, если это вас интересует – механиком. В сорок четвертом ушел с немцами. Попал в Бразилию, потом в Аргентину, долго жил в Уругвае. Потом – сюда. Ненавидите меня?

Макс не знал, что ему делать. Поэтому он сказал:

– Значит, вы говорите по-испански?

– Я отлично понял, что говорили обо мне эти индейские ублюдки. А семьи у меня нет. Только Ирма. А у вас? Я знаю про трагедию, которая произошла с вашим отцом. А мать жива?

– Нет, – ответил Макс. – Она умерла в Израиле. А вообще, вся семья была уничтожена в Риге, осенью сорок первого.

Старик впервые посмотрел на Макса.

– Уничтожена, – повторил он.

– Частью расстреляна, частью сожжена. В хоральной синагоге на углу Гоголя и Дзирнаву. Живьем… – сказал Макс. – Но ведь вы, Арнис, работали механиком на аэродроме.

– Вы не верите мне, – сказал он.

– Арнис, – сказал Макс. – Вы не в состоянии вбить гвоздь в стену, починить мясорубку и даже разжечь камин. Так что вы никогда не были механиком.

– Фриц, ворберейтен! – тихо произнёс старик.

Овчарка мгновенно вскочила, но с места не сдвинулась. Макс затушил сигарету в пепельнице и пошел по направлению к дому.

А завтра была свадьба. Как и хотела Лайма, в пруду плавали лебеди, они с Маноло подкатили к украшенной ротонде в карете, запряжённой белыми лошадьми. Его сестра была счастлива. Молодые долго фотографировались и лишь через час на общее фото собрали всех: Арнис оказался между Максом и отцом Маноло и положил им обоим на плечи руки.

– Tas viss ir pagajis, – шепнул он Максу. – Un mes neko nevaram darit. (“Всё прошло. И мы с этим ничего поделать не можем”).

– Smaidiet, preteju gadijuma mes sabojasim attelu, – ответил Макс. – “Улыбайтесь, иначе мы испортим фотографию”.

Снимок получился экзотичным, очень интернациональным, но абсолютно все на нём улыбались. Даже Фриц.

Александр Этман.