На пароме от Комо до Белладжио можно добраться минут за сорок, а можно и за два с лишним часа – все зависит от количества остановок и от быстроходности судна. К вашим услугам корабли на подводных крыльях, которые плавно летят меж воздушных стен широкого голубеющего утра или розового вечера – нежных и неповторимых, потому что о художественной стороне вопроса тут заботятся Альпы. Но есть и пожилые, крепкие, хоть и заметно уставшие от суеты посудины, которые, кряхтя и посвистывая, привычно ползут от берега к берегу, останавливаясь на каждом приозерном полустанке. В итоге, время путешествия зависит, конечно, как всегда, от того, сколько ты хочешь потратить на билет.

Пара пожилых американцев сидела за столиком в кафе напротив пристани. Мутно поблескивали гири висячих ламп под высоким потолком, пахло кофе и корицей. Женщина морщилась.

– Объясни, куда мы все время торопимся? – спросил он.

– Просто я не выношу запах корицы, – сказала она.

– С каких пор?

Женщина не ответила. Она смотрела в окно на пристань.

– Мы же условились, что Санта-Мария-Маджоре оставляем на закуску, – продолжал он. – Это четырнадцатый век, и совсем рядом с пирсом. Через два часа мы сядем на паром и еще через два будем в твоем любимом Белладжио.

– А мы можем посмотреть ТВОЙ собор послезавтра – на обратном пути из МОЕГО Белладжио? – спросила она.

– Прости, дорогая, – сказал он, помявшись. – Я не прав. Конечно, можем. Просто я уже купил билеты и заказал экскурсовода, но если ты не в настроении, то черт с ним. Посмотрим на обратном пути, тем более, что Джордж с Изабель ждут нас в Милане только к вечеру.

– Сколько ты потратил на экскурсовода?

– Вместе с билетами сто евро.

– Можно перенести экскурсию на послезавтра?

– Не знаю, сейчас попробую…

– Ладно, – сказала она. – Пока ты будешь договариваться, четырехчасовой катер все равно уйдет. Пошли смотреть твой собор.

– Не злись, Нина, – попросил он и улыбнулся, крупные зубы вспыхнули блеском. – Все ведь чудесно, правда?

– Правда, – грустно ответила она. – Тоби, давай уже расплатимся и пойдем.

Женщина завернула в салфетку остатки булочки и первой вышла из кафе.

Мужчина последовал за ней. По дороге она мельчила булку и когда через три минуты они оказались на площади Кавур, избалованные голуби не подлетели, а почти нехотя подошли к ним. Так ведут себя голуби во всех итальянских городах в конце курортного сезона.

* * *

…Без двадцати четыре у того же самого кафе, где еще недавно сидели они, затормозило такси. Из него вышел старик и направился внутрь.

– Синьор, – окликнул его таксист. – Ваш чемодан…

– Поставьте его у этого столика, пожалуйста, – ответил старик по-итальянски с каким-то забавным акцентом, происхождение которого таксист не понял. – Я только выпью рюмку граппы и эспрессо, мой катер отходит ровно в четыре.

– Я бы не оставлял чемодан без присмотра даже на минуту, – сказал таксист.

– А я рискну, – улыбнулся старик. – Сейчас октябрь, и все воришки уехали вместе с туристами в Милан.

– Вы оптимист, – сказал таксист. – Но дело ваше. Я могу занести чемодан в кафе.

– Ну заносите, если у вас плохое предчувствие. Спасибо.

– Удачи, синьор…

Через некоторое время он вышел на пристань, на которой, кроме него, топтались всего лишь еще четверо – симпатичная молодая итальянка и семья из трех человек – блондинка, блондин и их огненно рыжий сынишка лет восьми. Точная копия блондинки, только рыжий. Он был одет в матросскую форму, а на голове – фуражка с надписью “Венеция”. Катер запаздывал, правда, уже входил в узкую гавань и рыжий мальчик наблюдал за его приближением в бинокль.

Едва причалив, капитан катера крикнул из рубки:

– Серджио, каволи, это ты?

Молодая итальянка неодобрительно посмотрела на капитана и покачала головой.

– Извините, синьорита, – продолжал кричать капитан. – Просто я обалдел от удивления, когда увидел на пристани этого старого разбойника.

– Привет, Марко, – сказал старик, когда они обнялись. – Как Франческа, дети?

– Да что им сделается? Ты лучше скажи – надолго? – спросил капитан. Был он одет не по форме, седой, загорелый и худой, в синей вязаной безрукавке, серых шортах, стянутых потрепанным ремешком и сандалиях на босу ногу.

– Не думаю, – ответил старик.

– Приехал подзаправиться свежим воздухом своего любимого Комо?

– Что-то вроде того.

– Значит так: на это воскресенье ничего не планируй: Тони заедет за тобой ровно в семь вечера. Ты будешь жить у себя?

– Если Джованна не сдала мой угол какой-нибудь другой старой развалине…

– Что ты? Франческа видела ее в парикмахерской, она пылинки сдувает с твоих книг и письменного стола и планирует после твоей смерти открыть там музей… Шучу, шучу…

– Марко, – сказал старик. – Ты и так опоздал. Иди работай, наговоримся послезавтра.

Капитан вернулся в рубку и крикнул оттуда:

– Как здорово, что ты вернулся, старина!

Своему помощнику, ломбардийцу лет тридцати с желтоватым лицом, одетого, в отличие от него, в форму и в ожидании отправления задумчиво стучавшего себя по зубам шариковой ручкой, он объяснил:

– Этот дед – известный художник. Пишет Комо уже лет тридцать. Его тут все знают. В Лекко он открыл центр помощи больным детям, они приезжают туда отовсюду. Золотой мужик! Обычно он наведывается сюда в августе, когда еще тепло, а в этот раз – не приехал и мы уже стали волноваться, не случилось ли с ним что-нибудь…

– Поехали? – равнодушно спросил помощник и отметил время отплытия в висевшем на стенке листке. – Мы отстаем на двенадцать минут, капитан.

– Наверстаем, – ответил тот.

Через десять минут катер мчался по озерной глади и капитан по телефону, в нарушение инструкций, уточнял с женой меню воскресного ужина.

* * *

А внизу, к старику, расположившемуся в кают-кампании на кожаном диванчике и положившему ноги на чемодан, подсел блондин – отец рыжего мальчика и спросил по-английски:

– Мы с женой поспорили, почему капитан извинился перед этой девушкой?

– “Каволи” – это довольно грубая форма выражения “ничего себе!”.

– А, – засмеялся блондин. – Я приблизительно так и думал.

– Вы из Дании? – спросил старик.

– Нет, из Норвегии.

– Замечательный у вас парень…

– Эрик мечтает стать моряком.

– Я вижу. Вы куда?

– В Белладжио.

– И я тоже. Хотите, я попрошу Марко, чтобы Эрика пустили в рубку?

– Это было бы здорово.

Он перевел предложение старика своим, мальчик просиял.

– А можно, с ним пойдет жена на всякий случай? – спросил норвежец.

– Попробуем договориться.

Марко не возражал, норвежец проводил их и вернулся.

– А вы, я смотрю, тут практически свой…

– Люблю эти места. С ними у меня связаны чудесные воспоминания, и потом люди здесь тоже чудесные.

– Вас все знают…

– Не все, но многие. А с Марко я познакомился много лет назад, мне еще пятидесяти не было. А ему – сорока.

– Вы знаете такой отель – “Вилла Сербеллони”?

– Знаю. Хороший отель. Наверное, лучший в Белладжио. Очень дорогой, правда.

– Очень, – грустно согласился норвежец. – Но Аста хотела жить непременно в “Вилле Сербеллони”.

– Если жене чего-то очень хочется и вы можете себе это позволить, то почему бы и нет?

– Мы можем, но Аста устроена так, что когда она получает то, что хотела, через некоторое время оказывается, что это вовсе не то, чего она хотела.

– Это бывает, и не только с женщинами.

– А ваша жена устроена иначе?

– У меня нет жены. А я устроен, кстати, именно так.

– Извините, получилось нехорошо. Я не знал, что ваша жена умерла.

– Она не умерла. Мы прожили долго, а теперь уже долго не живем вместе. Я старый человек…

– Вы говорите об этом с грустью…

– Конечно. Грустно, что я старый…

– Нет, мне показалось, вы грустите, что одиноки.

– Вам не показалось, молодой человек. Кстати, как вас зовут?

– Вигго. Вам неприятен этот разговор?

– Нет, но, признаюсь честно, меня удивляют ваши совершенно нескандинавские разговорчивость и открытость. Это скорее русские черты. Я не удивлюсь, если вы сейчас достанете бутылку водки и предложите выпить.

– Я не пью.

– Напрасно.

– А с чего вы взяли, что все скандинавы замкнуты? Люди придумали себе представления о других людях, хотя совершенно ясно, что природа человеческая – одинакова. Мы все слабы и подчинены низменным инстинктам.

– Вас что-то мучает?

Норвежец задумался.

– Да, – наконец сказал он. – Мы видимся, скорее всего, в первый и в последний раз. Вы сказали, что очень долго прожили с женой. Почему вы развелись?

– Вигго, вы хотите развестись с вашей очаровательной супругой?

Норвежец снова замолчал. Потом он зачем-то посмотрел на часы и сказал:

– Да… Нет… Не знаю… Мне кажется, она мне…

– Не надо, – старик махнул рукой. – Если вам кажется, то скорее всего это вам кажется. Вы ее любите?

– Не знаю…

– В таком случае, постарайтесь узнать. Я думаю, что любите, потому что если нет любви, то все просто. Отсутствие любви – лучшая анестезия при расставании…

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал норвежец. – Вы жили долго, но потом разлюбили жену и расстались, да?

– Нет, – сказал старик. – Я и теперь люблю ее. Просто, в отличие от вас, Вигго, мне не казалось. Я знал. И в какой-то момент, мне было то ли пятьдесят три, то ли пятьдесят четыре, короче, вскоре после моего первого инфаркта, я вдруг подумал вот о чем: сколько раз мне доведется еще встречать весну? Раз, два? Пять, десять? Двадцать? Даже если двадцать пять – ведь это чудовищно мало! В беспечной юности и даже в молодости – кто считает весна? Их так много впереди, что мы не задумываемся о том, что в действительности осталось до обидного мало. И я понял, что каждую оставшуюся на моем веку весну я должен встречать в покое, зная, что меня некому предать, стараясь сделать то, для чего я пришел в этот мир, не отвлекаясь на подозрения, обиды, переживания и пронзительную, до звона в ушах незатихающую боль…

– Вы знали, зачем пришли в этот мир?

– Знал.

– И сделали то, зачем пришли?

– Сделал.

– И боль ушла?

Катер замедлил ход. Марко прокричал в микрофон что-то невнятное. Наверху затопали две пары ног и в кают-кампанию вернулись Аста с Эриком. Мальчик, захлебываясь, стал что-то рассказывать отцу. Аста наклонилась к нему и что-то прошептала. Рыжий подошел к старику и сказал по-английски:

– Большое спасибо.

Потом он немного подумал, снял с себя бинокль и протянул его старику.

– Ну что ты, не надо, – сказал старик. – Мне бинокль вряд ли понадобится, а вот тебе – обязательно.

Когда они выходили на пристань Белладжио, Марко еще раз напомнил ему о воскресном ужине, а норвежец, оглянувшись, протянул в его направлении указательный палец, потом поднял вверх большой и крикнул:

– Боль прошла?

Старик улыбнулся и покачал головой.

– Какая боль? – спросила Аста мужа, пока носильщики грузили их чемоданы в тележку.

– У него несколько раз кольнуло в сердце, пока мы разговаривали, – ответил ей Вигго.

– Осторожней, – крикнула она носильщику, – верхний чемодан сейчас упадет…

– Послушай, – сказал старик капитану, – давай отложим ужин до моего следующего приезда. Я вспомнил, что занят и завтра, и в воскресенье. А на неделе ты каждый день работаешь…

– Исключено! – отрезал Марко. – В таком случае едем ко мне прямо сейчас. Вот только сдам бумаги и распишусь. Франческа с ума сойдет от радости. Отдельная спальня со всеми удобствами и мой скромный погребок к вашим услугам, дружище! А завтра я отвезу тебя к Джованне…

* * *

…Нина и Тоби добрались до Белладжио часам к девяти, когда над озером уже хозяйничала тьма. Но красавец-городок, расположенный на краю мыса, делящего Комо на два живописных рукава, светился огнями.

На пароме Нине казалась себе смертельно уставшей, но едва она очутилась на набережной, как усталость сняло как рукой. Тоби, всю дорогу рассказывавший ей про Плиния Старшего, который родился в Комо, неожиданно уснул перед самым Белладжио, но заметив оживление жены, с готовностью согласился с ее предложением бросить в отеле чемоданы, пройтись по набережной и поужинать в каком-нибудь ресторанчике. Потом они долго искали подходящее место и сели в конце концов за столик при ресторане их отеля – шикарной и блистающей “Виллы Сербеллони”, выпили на двоих бутылку вина и ей уже было интересно, чем кончится история про Плиния Старшего. А кончилась она печально:

– Вот на что он был умным человеком, написал “Естественную историю”, – говорил Тоби, – а погиб по глупости. Во время извержения Везувия он на кораблике подошел слишком близко к вулкану, отравился серными испарениями и на следующий день умер.

– Да ты что! – сказала Нина.

– Об этом, – добавил Тоби, – мы узнали из длинного письма Плиния Младшего к Тациту.

– Как он мог послать письмо Тациту, если он отравился и умер?

– Нет, умер Старший, а письмо написал Плиний Младший.

– Брат?

– Племянник.

– Ты читал это письмо? – спросила Нина, которую снова разморило.

– Конечно, – сказал Тоби. – Ведь я профессор античной истории.

– Да? – сказала Нина. – Извини, я забыла. И что писал Плиний Младший в своем длинном письме? Расспрашивал Тацита о здоровье жены и детей?

– Нет, – ответил Тоби. – Ты, наверное, устала. Пойдем спать?

– Не хочу. Мы в Белладжио – жемчужине Комо. Завтра суббота, а в воскресенье мы уезжаем. Давай еще выпьем вина. Только не заказывай бутылку, а по бокалу…

Официант принес два бокала и немного земляники на блюдце.

– Откуда в октябре земляника? – изумилась Нина.

– Синьора, мы придержали немного для вас, – пошутил официант. – А если серьезно, тут у нас совершенно особая климатическая зона. Меня зовут Аллесандро, я родом из Неаполя, там земляника отходит в июле, а здесь только начинается в августе. Это – за счет заведения, между прочим…

Они поблагодарили Алессандро и Тоби вновь предложил пойти спать:

– Смотри, ресторан пустой, – сказал он. – Давай лучше завтра встанем пораньше и пойдем смотреть город…

– Не пустой, – возразила она.

И действительно, в дальнем углу терассы за столиком сидела пара и что-то оживленно выясняла, а рядом, на двух стульях, укрытый салфетками, спал мальчик.

– Ссорятся, – сказал Тоби.

Но в дальнем углу вдруг звонко засмеялись, пара поднялась, и красивый блондин поцеловал красивую блондинку, и они стали будить малыша, который сразу же заартачился и заныл. Они прошли мимо Нины с Тоби и она зашептала ему в восторге:

– Посмотри, какой огненно рыжий мальчик!

А Тоби сказал:

– Плиний Младший тоже был рыжим.

И они поднялись на четвертый этаж и быстро заснули, а когда Тоби проснулся, Нины не было. Он нашел записку на кровати: “Доброе утро, дорогой! Было жаль тебя будить. Пойду поброжу по городу. Завтракать будем вместе – дождись…”

…До виа Ди Витали она добралась не спеша, осторожно ступая по булыжной мостовой в каблуках, миновав рынок, красно-желтый от обилия яблок и гранатов. Вода, очевидно, была еще теплая, несмотря на осень: внизу на подсветленной прозрачным утром озерной глади мелькали темные поплавки голов, чуть выше частые и тонкие стволы альпийских сосен, шероховато-бурые внизу, телесного цвета повыше, были испещрены мелкими тенями, и на чахлой траве под ними валялись, как бы дополняя друг друга, лоскутки солнца и газет. А еще выше начиналась или, скорее, кончалась извилистая и узкая виа Ди Витали, и на самом обрыве стоял одинокий дом.

Она достала вчетверо сложенный листок из блокнота: да, это он, дом номер 44. Уже собравшись позвонить, она вдруг передумала, достала из сумочки пачку сигарет, подрагивающими пальцами вынула одну, прикурила и жадно затянулась. Она стояла, прижавшись спиной к нагретому слабеющим октябрьским солнцем – несмотря на довольно ранний час – камню и просто курила, ни о чем не думая. Потом бросила окурок на мостовую и решительно позвонила.

Дверь открыла заспанная старуха. Она неодобрительно посмотрела на Нину, но все же спросила достаточно миролюбиво:

– Чем могу вам помочь?

– Вы говорите по-английски? – зачем-то спросила Нина.

Старуха отрицательно покачала головой.

– Сергей, – сказала Нина и прочертила руками прямоугольник, рисуя воображаемую раму. – Артиста!

– О, Серджио! – закивала старуха и улыбнулась. – Но Серджио. Lui non abita piu qui…

– Он здесь больше не живет, – скорее догадалась, чем поняла Нина. – А где? Вы знаете его новый адрес? Indirizzo!

Старуха снова покачала головой:

– No… Ha lasciato nove mesi fa…

– Нове меси, – огорченно повторила Нина. – Девять месяцев, как уехал…

Она подумала, достала из сумочки фотографию и протянула ее старухе. Та, жестом приказав Нине оставаться на пороге, исчезла на пару минут, вернулась с очками и внимательно стала разглядывать фотографию. Двое – она и он – стояли на каменных, выложенных крупной озерной галькой ступенях уходящей вверх узкой улочки, которая заканчивалась неизвестно как забравшимся туда деревом, у стен, поросших травой, огораживающих желтый, с немыслимым количеством водосточных труб, дом.

– Кто это? – спросила старуха.

– Это я, – сказала Нина, ткнув пальцем в свое изображение. – А это Серджио. Только это было давно, – она махнула правой рукой над левым плечом. – Очень давно.

Старуха с интересом смотрела на нее и на фотографию.

– Что, изменилась? – улыбнулась Нина.

– Это ты? – сказала старуха.

– Я.

– Белла рагацца.

– Спасибо.

– А это Серджио?

– Да.

– Но.

– Да!

Старуха повертела фотографию в руках и вернула ее Нине.

– Нет, – сказала Нина. – Если Серджио придет, отдайте это ему. И скажите, что приходила Нина. Я улетаю завтра… В Америку. Пожалуйста. Запомните, Нина?

– Нина, – повторила старуха.

– Да. Спасибо. Грацие.

– Окей, – сказала старуха. – О капито, Нина.

– Грацие.

– Buon viaggio…

– Подождите, – сказала Нино. – Уно моменто.

Она достала из сумочки конверт, положила в него фотографию и написала: “Привет! Не застала, а очень хотелось. Нина”. Потом, поразмыслив пару секунд, приписала свой майамский телефон…

Спустившись вниз без приключений, уже на подходе к соборной площади – ну до отеля оставался всего лишь квартал – у нее сломался каблук.

– Дура, – сказала она сама себе. – Зачем нацепила каблуки в городе, где вообще нет асфальта – один булыжник? Старая дура!

Она прислонилась к кованым воротам, которые вели на чью-то залитую солнцем терассу, откуда доносилась музыка, и сняла вторую туфлю.

Из-за угла вдруг вышел Тоби. Она увидела его и заплакала. Он подбежал, обнял ее, а она рыдала и никак не могла унять слезы.

– Я чуть с ума не сошел, – сказал Тоби. – Уже одиннадцать. Успокойся, это всего лишь каблук…

Он поцеловал ее, потом снял свои мокасины, носки и тоже остался босиком. Нина засмеялась сквозь слезы. Он стоял такой растерянный и родной…

– Пошли, – сказал он. – Я ужасно голодный.

– Спасибо тебе, – сказала она.

– За что?

– За то, что ты есть и всегда точно знаешь, где я стою и плачу.

– Пошли.

– Посмотри на каблук. Вырван с мясом. Туфлям конец.

– И черт с ними.

– Дорогие!

– И черт с ними. Оставь их здесь.

– И оставлю!

* * *

Через десять минут они уже были в отеле, а к кованым воротам со стороны терассы подошли двое.

– Смотри, – сказал Марко. – Чьи-то туфли.

– Сломанный каблук, – сказал старик. – Вырван с мясом. Этим туфлям – конец.

– Не конец, – сказал Марко. – По-моему, это размер моей Франчески. Я их починю.

Он открыл багажник потрепанного “Фиата”, бросил туда чемодан старика и туфли. Они сели в машину. Марко не спешил ее заводить.

– Ты непохож сам на себя, Серджио, – сказал он.

– Состарился. Что-то хандрю в последнее время. Не пишется.

– Не хочется?

– И не можется тоже. Спасибо за ночлег и чудесный завтрак.

– Это честь для нас, спасибо тебе, что не отказал.

– Поехали?

– Подожди. Что ты собираешься делать?

– Вообще или конкретно сегодня?

– Вообще.

– Попробую собраться с силами и что-нибудь накропать. Белладжио всегда окрыляет меня.

– Зачем? Может быть, хватит? Ты не пробовал жить в свое удовольствие?

– Марко, я ведь пишу, вернее, писал не из-за денег. Денег у меня достаточно. Мне важно было заполнить пустоту.

– Как можно писать хорошие картины, если внутри – пустота, я не понимаю?

– Дружище, хороших картин я написал всего-то с десяток. Остальное – дерьмо. Они уходили только из-за моей подписи. Ты прав, если внутри пустота – ты кончился как художник.

– Ну и продолжай жить как простой человек.

– Как человек, я кончился много лет назад, Марко.

– Ты мне не нравишься, парень…

– Я сам себе не нравлюсь. Поехали. Я хочу принять душ, переодеться и пойду бродить по городу. Джанкарло не умер? Он еще держит свой винный погребок?

– Да что с ним сделается? Здесь все по-прежнему, Серджио.

Он завел машину и они поехали.

– Привет, Джованна! – закричал Марко старухе, которая вышла из дому как раз в тот момент, когда они подъехали к дому номер 44 по улице Ди Витали.

– Смотри, кого я привез!

– Синьор Серджио! – воскликнула старуха. – Добро пожаловать! Почему вы опять не позвонили?

– Я каждый раз надеюсь, что, завидев меня, тебя от неожиданности хватит удар и дом достанется мне, – сказал старик.

– Не дождетесь, – сказала Джованна. – Я вас всех переживу.

– Моя комната в порядке? – спросил старик.

– Все как всегда, – ответила она.

– Я же говорю тебе, старина, – сказал Марко. – Здесь все по-прежнему. Ничего не происходит. Никто не умирает и почти никто не рождается…

– Письма? – коротко спросил старик, выйдя из душа в махровом халате.

– Все на вашем столе, синьор! Там целая куча всего…

Он вышел на балкон. Внизу трепетало его любимое озеро. Белоснежные пики Альп улыбались ему почти с небес.

– Есть будете? – крикнула Джованна снизу.

– Меня перекормили Марко с Франческой, спасибо!

– Разве Франческа умеет готовить? – отозвалась старуха.

– Надо действительно побыстрее пойти в город, – подумал он. – Пока солнце и отступила тоска.

Вернувшись в комнату, он бросил короткий взгляд на гору корреспонденции. На вершине этой горы лежал белый конверт без марки.

– Потом, – решил он.

И вышел из дома.

* * *

– Вот этот погреб, – твердо сказала Нина и пнула дверь ногой.

– Ну, я надеюсь, что наконец этот, – ответил Тоби.

– Точно он, – сказала она, оказавшись внутри.

На звон колокольчика откуда-то выплыл сухой старенький итальянец, совершенно лысый, но с крашеными усами.

– Добрый день, синьоры! – сказал он.

– Простите, вы синьор Джанкарло? – спросила Нина.

– Да.

– Вы не помните меня, конечно. Я была здесь с большой компанией лет двадцать пять назад.

– Синьора, как я мог забыть вас? Конечно, помню. Вы еще сидели за этим столиком и пили Ламбруско Монтовано.

– Правда?

– Ну, конечно, нет. Двадцать пять лет назад ворота сборной Италии по футболу защищал еще Джанлуиджи Буффон, а ныне за “Милан” играет его сын. Но мнеприятно, что вы и ваш супруг не забыли имя старика Джанкарло.

– В таком случае, – сказала Нина, – я должна вас разочаровать. Ваше имя я помню только благодаря работе одного художника, который написал ваш портрет.

– Вы знакомы с творчеством Серджио? – обрадовался Джанкарло.

– Знакома, – сказала Нина.

– Отлично! Но давайте сначала я вас чем-нибудь угощу.

– В прошлый раз вы давали к вину сыры и такие вкусные колбаски.

– Ничего не изменилось, синьора. Вы желаете белое или красное?

– Я красное, – сказала она. А ты, Тоби?

– Наверное, тоже, – хмуро ответил он.

– Какое-то конкретное вино?

– Принесите на ваше усмотрение, – сказала Нина. – Не слишком сладкое, пожалуйста.

– Дайте мне пять-семь минут, – попросил Джанкарло и исчез.

– Ты опять чем-то недоволен, дорогой? – обратилась она к мужу.

– Я немного раздражен, по правде сказать, – ответил он.

– И какова же причина на этот раз?

– Причина элементарна, дорогая. Если тебе вдруг пришло в голову его разыскать, то ты могла бы попросить об этом меня, я бы это сделал еще в Штатах, и нам бы не пришлось менять маршрут и петлять по северу Италии, тебе бы не пришлось врать мне, что ты идешь гулять по городу ни свет, ни заря, а мне – делать вид, что я в это верю. Ты не осматриваешь Белладжио, ты вертишь головой по сторонам и заглядываешь в каждое кафе, надеясь увидеть его. В этом нет ничего плохого, я понимаю. Но почему бы прямо не сказать? Немного обидно, учитывая то обстоятельство, что я никогда не унижал тебя недоверием.

Она сказала просто:

– Прости, Тоби. Ты прав. Ты чудесный человек. Прости.

– Зачем тебе это?

– Не знаю. Я виновата перед ним. Когда я встретила тебя, чувство вины ушло, а потом снова вернулось. Наверное, я хочу попросить у него прощения.

– Ты уверена, что ему это нужно? Он удачен и наверняка счастлив. Ты встретишь его, попросишь прощения за то, что он давным-давно забыл, и окажешься в дурацком положении…

– Ну и пусть. Мне это нужно, понимаешь? Мне.

– Не понимаю.

– Жаль. Но я люблю тебя, Тоби. И только тебя.

– Хорошо. Забыли.

– А вот и я, – Джанкарло вновь появился незаметно. На подносе стояла бутылка вина и закуска. – А вы действительно знакомы с Серджио или знаете его как художника.

– Как художника, – сказала Нина и покосилась на Тоби. Тот криво усмехнулся.

– В любом случае, первая бутылка за счет заведения, – сказал Джанкарло. – Серджио – мой друг.

– Скажите, а он сейчас где? – спросил Тоби.

– Откровенно говоря, не знаю. Его хозяйка – женщина, у которой он всегда снимает комнату – говорила мне недели три назад, что он уже много месяцев не звонит. Обычно он проводит здесь лето и уезжает как раз в октябре.

– Как бизнес? – спросила Нина.

– Типично американский вопрос, – ответил Джанкарло, откупоривая вино. – Мой магазин – не бизнес, это моя жизнь. Я здесь пятьдесят четыре года. Расскажите лучше о себе. Вы давно женаты?

– Давно, – сказал Тоби.

– А как вы познакомились?

– На круизе.

– И что?

– Я увидел красивую одинокую женщину и начал ухаживать.

– Долго?

– Что?

– Ухаживал…

– Дня два. Она уступила так быстро, что я не успел отступить.

– Не верьте ему, Джанкарло, – сказала Нина. – Все было не так.

– За вас!

– Нет, давайте за вас. Мне приятно вас снова увидеть…

Они провели в погребке часа три и пришли в отель в половине девятого.

– Ужинать будем? – спросила Нина.

– Я напился, дорогая, – ответил Тоби. – Завтра мы уезжаем семичасовым паромом, значит, вставать в шесть утра. Ты голодна?

– Нет, но мы могли бы съесть мороженое внизу в ресторане. Тебе же он понравился…

– Хочешь, я закажу мороженое в комнату? Правда, Нина, я чего-то устал. Эти ломбардийские вина очень коварны.

– Ну пожалуйста, на часок…

– Иди, если хочешь. Правда. Никаких обид.

– Правда?

– Правда.

– И ты не будешь думать ни о чем дурацком?

– Я усну через пять минут.

– Соберемся утром?

– Так нечего собирать…

Она вышла на балкон, закурила и оттуда наблюдала за Тоби.

Он надел пижаму и лег в кровать. Закрыл глаза. Потом вздохнул, включил ночник, взял книгу, начал читать.

– Нельзя его обижать, – подумала она. – Хороший и надежный Тоби. Нельзя обижать…

– Вот, покурила и расхотела есть мороженое, – объявила она, вернувшись в комнату.

Он обрадовался, как ребенок. Ничего не сказал, просто с благодарностью посмотрел и счастливо засмеялся.

Она разделась, юркнула к нему под одеяло и через минуту уснула. Верно, ломбардийские вина действительно обладают каким-то успокаивающим свойством…

* * *

А Серджио гулял по городу, который полюбил много лет назад, раскланивался со знакомыми и незнакомыми, кому-то звонил по мобильному телефону, назначал встречи и ужины и уже к восьми забрел к Джанкарло.

– Что за удивительный день сегодня, – завопил итальянец. – У меня почти четыре часа просидели двое американцев, которые хорошо знают твое творчество, расспрашивали про тебя. Выпили три бутылки, съели головку сыра, ушли, пошатываясь. Куда ты пропал?

– Да ты и сам пьян, дружище! – изумился Серджио.

– Не пьян, а навеселе, – поправил его Джанкарло.

– А я хотел пригласить тебя поужинать в “Виллу Сербеллони”.

– Давай завтра, а?

– Ну давай.

– Молодец, что зашел. Завтра в восемь?

– Хорошо, в восемь.

…Старик спустился на набережную, медленно добрел до пристани, сел на скамью и почти два часа смотрел на темную воду, прислушиваясь к треску озерной гальки, а затем резко поднялся, вошел в совершенно пустой ресторан отеля “Вилла Сербеллони” и поздоровался с метрдотелем.

– О, синьор Серджио, рады вас снова видеть, – сказал метрдотель.

– Спасибо, Лука, я тоже рад.

– Синьор один?

– Как видите!

– Что так?

– Я стал мизантропом.

– Кем?

– Мизантропом, Лука. Не люблю людей.

– Всех?

– Почти.

– Тогда я тоже… Ми…

– Мизантроп.

– Да.

– Для вашей профессии, Лука, это не очень хорошо.

– А вы постойте здесь с мое, возненавидите не почти всех, а всех вообще.

– Понимаю.

– Но ко мне вы относитесь хорошо?

– Так себе.

– Будет ужинать?

– И серьезно! Принесите мне меню и вместе с ним бутылку самой лучшей граппы.

– Бутылку?

– Бутылку. Чтобы мне понравились люди, нужна граппа.

– Кухня закрывается в час ночи, но вы можете сидеть здесь сколько хотите. Ну, как обычно. Мы приставим к вам официанта.

– Я не думаю, что засижусь, но спасибо.

– Воду с газом или без?

– С газом, пожалуйста.

– И лимон?..

– И лимон.

Официант принес бутылку граппы, воду и меню. Старик выпил рюмку, жестом подозвал метрдотеля.

– Лука, когда вы уходите домой?

– Если бы вы не заявились, синьор, меня бы уже и след простыл.

– Вот такая у вас собачья работа, Лука. Теперь вам придется торчать здесь. Принесите мне бумагу и карандаш, я напишу ваш портрет.

– Вы серьезно, синьор Серджио? Да ради этого я останусь здесь до утра!

– Абсолютно серьезно. Только если вы будете пить со мной…

– Вы же знаете, что мне нельзя на работе.

– Так никого же нет.

– Ну, давайте по-быстрому…

Они чокнулись и Лука побежал искать ватман и карандаш.

…Старик работал быстро и аккуратно, но в итоге метрдотель сам уронил на портрет креветку в коктейльном соусе и, чертыхаясь, побежал на кухню оттирать пятно.

– Спасибо, это потрясающе, – заявил он, вернувшись. – Вот уж не думал, что мне когда-нибудь так повезет. Я же смогу продать это теперь за бешеные деньги.

– Это вряд ли, – сказал старик.

– Почему? – спросил Лука.

– Вы умчались с портретом как раз в тот момент, когда я собирался поставить под ним свою подпись.

– Пожалуйста, поставьте…

Старик расписался.

– Да храни вас пресвятая дева Мария, – проникновенно произнес Лука.

– Добрый вечер, – сказал кто-то у него за спиной. Перед столиком стоял норвежец.

– Прошу прощения, но кухня закрыта, – сказал Лука.

– Ничего, я сыт, – сказал норвежец. – Можно присесть?

– Присаживайтесь, – сказал старик.

– Вы знакомы? – спросил Лука.

– Это, если не ошибаюсь, Вигго. А это – Лука, лучший метрдотель Ломбардии.

Лука кашлянул.

– Да вы покраснели от смущения, – присвистнул старик.

– Это, верно, от граппы, – ответил Лука. – Послушайте, если вы знакомы, то можно я вас оставлю и пойду, наконец, домой? Мигеле останется с вами.

– Вот что, голубчик, принесите нам еще граппы, виноград, апельсины и что-нибудь еще, я расплачусь и вы можете отпускать вашего Мигеле тоже.

– Вы уверены?

– Уверен. Только принесите еще и чистую рюмку.

– Конечно.

– Вы не будете возражать, если мы выключим свет и принесем вам восемь свечей?

– Так будет даже лучше, спасибо.

– Карандаш и бумагу забрать?

– Оставьте на всякий случай, вдруг еще кто-нибудь подойдет…

Когда Лука и официант ушли, норвежец уселся напротив старика. Помолчав минуту, Серджио спросил:

– Граппу будете?

Вигго кивнул.

– Вы продолжаете переворачивать мое представление о норвежцах, молодой человек, – сказал старик, наполняя рюмки. – Вчера вы заявляли, что не пьете. Что случилось? Опять поссорились?

– Да, – сказал Вигго. – Я больше не могу бороться с собой.

– Бороться с собой – бессмысленно, все равно проиграете. А в чем дело?

– Она постоянно получает на телефон какие-то сообщения и сразу же их стирает. Это нормально?

– И что говорит?

– Ничего не говорит.

– А вы что думаете?

– Я не хочу об этом думать.

– Кто-то из очень умных, по-моему, Стейнбек сказал, что если человек говорит, что не хочет думать о чем то, значит, он может думать только об этом.

– Это правда. Это изнуряет. Я не могу работать, читать, смотреть телевизор…

– Я знаю.

– Откуда?

– Мобильные телефоны появились достаточно давно, мой друг, и красивые женщины тут же начали получать на них разные сообщения…

– И как вы поступили?

– В моем случае было кое-что похлеще сообщений. Я ушел.

– А боль, как вы сказали вчера на пристани, не прошла…

– Она то затихала, то появлялась снова. А потом вновь затихала. Но никогда не исчезала.

– Вы думаете, меня ждет то же самое?

– Трудно сказать, Вигго. Все зависит от вашего внутреннего склада. Я не знаю вас, но даже если бы знал, то не решился бы давать совет.

– А если я вас очень об этом попрошу?

– С чего вы взяли, мой милый скандинав, что я вправе давать вам совет? Почему вы считаете, что я готов взять на себя такую ответственность?

– Потому что, как вы только что сказали, вы меня не знаете и по большому счету вам должно быть наплевать на то, что будет со мной дальше. Мы никогда больше не увидимся, какая к черту ответственность? За что? Вы вызываете у меня доверие, я не знаю почему, но это так. И просто прошу вас…

– Вы хотите, чтобы я вам сказал: “Уходите от нее”?

– Не знаю.

– А если скажу, уйдете?

– Не знаю.

– Тогда слушайте. Любить – это значит перестать сравнивать человека, который вам дорог, с другими. Я никогда не сравнивал и, значит, любил. Меня сравнивали и, значит, не любили. Это просто. Измена – лишь способ сравнения. Ответьте себе на этот совсем, кстати, нехитрый вопрос, и вам многое станет ясно. Но предупреждаю – не все. Счастье – не в прозрении. Скорее наоборот. И я не знаю, где оно. Возможно, его даже нет. Боюсь, что я не сильно помог вам, Вигго…

– А бывает, что человек любит, но сравнивает?

– Нет. Это не любовь. Привязанность, привычка, все, что угодно, но не любовь.

– Налейте мне еще…

– Вы ее любите? В эту минуту?

– Да. Но я не знаю, любит ли она меня?

– Не любит. Если бы любила, вы бы не спрашивали. Вы бы знали.

– Значит, уходить?

– Значит – думать.

Норвежец выпил, закусил виноградом.

– А какая она была, ваша жена?

Старик улыбнулся, придвинул к листу несколько свечей и, напевая что-то на русском, принялся рисовать. Через десять минут он показал готовый портрет норвежцу. Вигго сказал:

– Каволи! Не приукрасили?

Старик усмехнулся.

– Даже красивее Асты, – сказал норвежец.

– А вот и она, – сказал старик.

Аста подошла к мужу, обняла его за плечи. Вигго обмяк. Норвежка что-то залопотала, нежно и примирительно.

– Она говорит, Эрик проснулся и вообще, почти шесть утра. Слушайте, мы с вами прикончили полторы бутылки граппы! Спасибо вам…

– Не за что. Идите с Астой в номер и ложитесь спать. Все будет хорошо.

– Или плохо.

– Да, или плохо…

Они ушли, а старик остался за столом и долго смотрел на только что нарисованный портрет. Потом он поставил на него пустую бутылку из-под граппы, задул почти и без того догоревшие свечи и, насвистывая, пошел на причал. Он снова долго глядел на темную воду и на вершины Альп, с любопытством выглядывавшими из Швейцарии на фоне светлеющего неба, и, наконец, обернулся. Из отеля вышли двое – мужчина и женщина. Они катили свои чемоданы сами, он – свой, она – свой. Из Тремеццо уже минут пять назад вышел паром и приближался теперь к Белладжио, приветливо мигая огнями.

Серджио посмотрел на балкон второго этажа и увидел там рыжеволосого малыша в куртке, наблюдавшего в бинокль за приближением парома.

Старик глубоко вздохнул, вдыхая прозрачную, утреннюю свежесть и пружинисто зашагал по мостку для рыболовов, пустынному в этот час. Капитан катера помахал ему рукой и взял правее, чтобы как следует пришвартоваться.

Старик дошел до края мостка и спрыгнул. Стоявшие на причале мужчина и женщина следили за пунктирной полосой освещенных окон парома и ничего не заметили. А рыжий мальчик опустил бинокль и вбежал в комнату:

– Мама, – закричал он. – Тот дедушка с катера, помнишь? Я видел, как он только что пошел купаться. А ты мне говоришь, что вода холодная…

– Тише, Эрик, – прикрикнула на него блондинка. – Разбудишь отца…

Александр Этман.