Настоящего интервью с Резо Габриадзе у меня не получилось. Мы просто пообедали.

– Для чего на свет появляются такие люди как Леонардо да Винчи, Александр Пушкин или вы? – спросил я и мой собеседник поморщился. Он сидел за столиком своего театрального кафе в розовой майке и жилетке и недовольно морщился, глядя на меня. Наверное, он принял мой вопрос за лесть, а мне еще Георгий Данелия говорил, что Резо Габриадзе может всерьез обидеться, если его чересчур похвалить. “Почему?” – спросил я. “Потому что он думает, что льстящий просто хочет добиться его благосклонности, что ему что-то нужно и поэтому перехваливает. У меня этой черты нет, можешь говорить мне какой я гениальный”, – засмеялся Георгий Николаевич.

И поэтому я набрался духу и сказал:

– Я действительно считаю вас достойным этого ряда, Реваз Леванович. И мне ничего от вас не нужно. Я вчера посмотрел “Сталинград”, а до этого видел и другие ваши спектакли и хочу вам сказать то, что думаю. Потому что я живу теперь далеко и не знаю, предоставится ли мне такая возможность снова – приехать в Грузию. Но если вас это раздражает, то я не стану, хотя очень хочется.

– Почему? – его здоровый правый глаз уставился на меня.

– Потому что надо хвалить тех, кто действительно этого заслуживает. Это не подхалимство. Мы слишком закрыты и сдержанны. А в таких редких случаях как ваш, сдерживаться не надо. Я ТАК думаю! – закончил я с грузинским акцентом фразой, которую он когда-то придумал для одного из своих персонажей.

И Резо улыбнулся. И сказал:

– Ешьте суп. Грибной. Очень вкусный…

И в этот момент я его сфотографировал.

Мой добрый приятель Игорь Сокол, узнав, что я отправляюсь в Тбилиси, попросил разузнать, реальна ли организация гастролей его театра марионеток по США (до этого американцы могли видеть творения Мастера лишь в Нью-Йорке, Миннеаполисе и Чарлстоне, да и то, я думал, не марионеточные, а пьесу для Танцевального фонда Михаила Барышникова “Запрещённое Рождество, или Доктор и Больной”).

– Нет, мы были со спектаклями в Сан Диего и Вашингтоне. И в Нью-Йорке. А насчет путешествия… – махнул он рукой. – Я через океан уже не полечу.

За пригласительными на спектакли я ходил в частную квартиру через дорогу от театра. Дама, выписывавшая записки в кассу, тоже вяло отреагировала на предложение: “Он болеет. А без него эти вопросы не решаются. Сейчас не до гастролей”.

– Да и здесь много ещё дел, – сказал он. Это было в 2018-м, в сентябре.

– И все же? – не унимался я. – Не хотите находиться в ряду с гениями, так хотя бы ответьте на вопрос.

– А как вы думаете?

– Чтобы мир становился лучше. И мы в этом мире. Но так не происходит. Происходит обратное…

– Не обижайтесь, но этот вопрос мне уже задавали. Правда, не включая меня в перечень. Но у меня и тогда не было ответа на него, хотя философствовать можно сколько угодно.

И вдруг я увидел, что он очень устал. Что хочет, возможно, поговорить о Давиде Кипиани (что мы и сделали) и Георгии Данелия (“Я боялся, что вы спросите: “А что такое чито-грито”? и мне придется объяснять, что это ничего, а так вам Гия всё объяснил…”), о Чикаго и чикагцах, о наших впечатлениях о Грузии, о его дочери и сыне, о моих сыновьях. И воспоминания об этом я оставлю при себе. И повторю лишь то, что написал три дня назад, в день похорон Габриадзе: Волшебник точно знал, для чего пришёл в этот мир. И понимал, насколько он (мир) несовершенен. Да и о себе был не самого высокого мнения, что вообще-то гениям не присуще, но Реваз (Резо) Леванович был не гением, а лучше гения. Отсюда и горькая нежность, и обреченная доброта, и тончайшая самоирония, и грустный юмор, и светлая печаль, из которых он состоял и которыми освящал всё, к чему прикасался.

Я много читал о Ревазе Левановиче, смотрел множество интервью с ним. Мне кажется, он вообще не ставил эту задачу – понравиться. Однажды он почти полностью повторил Оскара Уайльда: “Из всех художников, которых я знал, только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые живут своим творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт – подлинно великий – всегда оказывается самым прозаическим человеком. А второстепенные – обворожительны”.

А это – о нас, живущих в мире, который теперь уже настойчиво предлагает начинать любое дело с коленопреклонения:

“Нет, родные, – печально произнес он. – Небо видит, что когда в обществе не знают точно, сколько раз перед кем надо приседать, то не к чему стремиться и нечего желать. А когда нечего желать, то и смысла жизни нет, ибо желание – топливо движения жизни. Прощайте! – и он захлопнул крышку” (“Кин-дза-дза”).

Но закончить это короткое посвящение хочу мыслью, в которой отражается великий Резо – целиком:

“Я не говорю о тех, кто столь в себе уверен, что жизнь – для них. Я не говорю о тупой норме, о нормальности бесчувствия – я хочу сказать о той норме чувствования, о высшей трепетной норме, тонком балансе, остановке в полете, когда радость жизни еще не утеряна и в то же время ты способен потерять ее в любой момент, но продолжаешь жить и жить в этом неустойчивом и подвижном равновесии, – о той форме чувствования, при которой разве что не сходишь с ума, – о счастье”.

Габриадзе тихо трудился, полностью оправдывая возложенные на него свыше надежды, безотчетно по отношению к небесам, но подбадриваемый ими. И ему действительно не нужно было иного.

Он создал уникальный театр марионеток, с которым объездил весь мир и эти крошечные фигурки, причудливо двигающиеся на нитках, заставляли зрителей разных стран смеяться и плакать над своей собственной судьбой. Зал в Тбилиси крошечный, но те счастливчики, которые попадают туда, уходят просветленными после каждого спектакля-шедевра. Я не ведаю, чем занимается Господь когда он находится в компании с ангелами, но мне кажется, что когда Он остается один, то наслаждается творениями поцелованного Им при рождении Резо Габриадзе.

…А “чито-грито” – это действительно ничего. Зато чито-гврито – это птичка-невеличка. Не обычная. Райская. Удивительная. Неповторимая. Улетевшая от нас на днях невосполнимой для многих потерей.