И снова война. Дочь из Харькова и мать из Ашкелона стремятся докричаться друг до друга сквозь завывания совершенно одинаковых сирен. Впервые с 1973 года в Израиле официально объявлено военное положение. Впервые вообще – более 600 погибших за один день и, в основном, мирных жителей, тысячи раненых, как минимум 110 взятых в заложники. Впервые с 1973 года глава государства произносит слово “месть”… В готовящемся специальном выпуске “Нового Света” (заглядывайте почаще к нам сюда, на www.svet.com) мы подробно проанализируем причины провала израильской разведки и попробуем ответить на не менее важный вопрос: кто спровоцировал ХАМАС на самоликвидацию? Ведь Израиль вряд ли остановится, не уничтожив этот режим…

Чем длиннее тупик, тем он более похож на дорогу. Она понимала это и не хотела обманывать себя…

– Ева, считай! – кричу я. Мне шесть лет. Я готовлюсь нырнуть. Действие происходит в ванной рижской квартиры на улице Горького 99/101. Я горжусь тем, что могу обходиться без воздуха ровно двадцать секунд. Мне даже кажется, что могу и дольше.

– Ева, считай!

Ева считает. Из-под воды я слышу:

– Восемь, девять, двенадцать, тринадцать, восемнадцать…

– Ева, – выныриваю я. – Так нечестно, я все слышал…

– Если бы ты не болел, – говорит Ева, – то я бы считала честно. Но ты болеешь. И должен быть жив к тому моменту, когда вернутся твои родители…

– А когда они вернутся? – спрашиваю я.

Вместо ответа Ева тяжело вздыхает. Никто не знает, когда вернутся мои родители. При этом они – не полярники, они не дрейфуют на льдине, не в космосе и не в длительной командировке. Мои родители уехали отдыхать в Одессу, а в Одессе – холера. И они не могут вернуться. Они звонят из Одессы и ругают Еву за то, что я заболел.

– Хорошо, что тебя не взяли, – говорит Ева.

Я не понимаю, что тут хорошего. Да, в Одессе холера, но дизентерией болею я и в Риге. А они хоть и в холерной Одессе, но здоровы.

– Плохо, что не взяли. Я бы не заболел, – говорю я. – А что такое холера?

– От холеры часто умирают, – говорит Ева. – А от дизентерии – редко…

– А как вообще умирают? – спрашиваю я.

– Чтобы ты жил до ста двадцати! – успевает только сказать Ева. В тысячный раз. Эту присказку я помню с пелёнок. Звонок в дверь. Приходит доктор Голдберг. Он диктует Еве свою научную работу. Еще он показывает мне фокусы со спичками. Я не знаю, какой он доктор, но фокусник – каких поискать!

– Бросили ребенка, – говорит ему Ева. – Всё на мне…

Доктор Голдберг диктует. Ева печатает. Я смотрю на ковер, висящий на стене. Сюжет жуткий. Стая львов вышла на охоту. Один из них придушил зебру. Другой спрятался в траве и вот-вот набросится на малыша – сына несчастной зебры. Малыш испуганно озирается и, судя по всему, понимает, что жить ему осталось недолго. Вот так, наверное, и умирают.

– Ева, – говорю я, когда доктор Голдберг уходит. – Ты меня не бросишь?

– Никогда, – отвечает Ева.

Никогда не говори “никогда”. Но я об этом еще не знаю. Ева, как показала жизнь, тоже…

…Мои папа, бабушка по маминой линии и оба дедушки похоронены на одном кладбище. О том, где похоронена Ева, я долгое время ничего не знал. Она умерла в Израиле в 85-м году, и только недавно мне удалось разузнать подробности.

Когда Ева уехала в Израиль, я очень удивился. Мне казалось, что уж меня-то она любит так, что оставить не сможет. Но больше всего удивило меня то обстоятельство, что она даже не попрощалась со мной. О том, что она уехала навсегда, мне сказал отец, когда я пришел к нему в очередное воскресенье. Он показал на стоящий в углу велосипед “Орленок” и
сказал:

– Это тебе от неё. Она просила передать, чтобы ты катался осторожно.

И всё.

К тринадцати годам я привык терять и поэтому не растерялся, только, повторю, удивился. Развелись родители, умерли бабушка, оба деда и отец моего отчима, к которому я успел привязаться. Теперь из моей жизни исчезла Ева. Разница состояла лишь в том, что в отличие от перечисленных выше, она оставила велосипед.

– Вы сильно изменились, – с трудом выговаривая русские слова говорит Ноэми, поочередно переводя взгляд с фотографии в рамке на меня и снова на фотографию.

– Ничего удивительного, – отвечаю я. – На фотографии мне тринадцать, а сейчас – шестьдесят три. Можно посмотреть?

Фотографию сделал мой любимый отчим (какое-то это наждачное слово, не годится по отношению к нему: лучше “мой Яша”). Я улыбаюсь, оседлав “Орленок”. Этот снимок вместе с другими вещами отдали Ноэми в госпитале после того, как Ева умерла. Ноэми – дочь второго Евиного мужа (кстати, он был министром орошения и ирригации Израиля – моя Ева была не промах). Ей восемьдесят шесть лет, но она очень подтянута и ухожена, короткая стрижка – седой ёжик, белые брюки, голубая блуза и такие же голубые босоножки.

– Хотите клубничный сок? – спрашивает Ноэми. – Ваша бабушка обожала клубничный сок.

Я бы выпил водки. Но соглашаюсь на сок.

– Её было очень много, – подумав, вспоминает Ноэми. – Она всегда и во всём была права. Но самое удивительное, что этого ей было мало – чувствовать себя правой: она стремилась еще и доказать другим, что они не правы.

– Она что, только этим и занималась? – спрашиваю я.

– Практически, – вновь после длительной паузы отвечает Ноэми.

Еве было почти семьдесят, когда она решила уехать в Израиль. Сложившаяся к тому времени жизненная ситуация подталкивала ее к опрометчивому решению – смириться и дожить. Восемь лет назад она похоронила мужа, единственный сын развелся и женился вторично, на симпатичной латышке-медсестре, которая родила ему красивую девочку со светлыми волосами.

На свадьбу приехали родители медсестры из деревни. В качестве приданого они привезли домашний сыр, хлеб и живого петуха. В подарок – переписанную на дочкино имя очередь на автомобиль “Запорожец”. Ева подумала и переписала на имя сына трехкомнатную квартиру.

Новая невестка, в отличие от прежней, относилась к Еве хорошо. Она тоже великолепно готовила, была опрятной, и Еве нравилось, что теперь ее сын ходит в отглаженных рубашках, отутюженных брюках и начищенных до блеска ботинках. Каждый вечер Еву звали к столу: расставленные приборы, бутылка вина, свеча в подсвечнике…

– Когда ты все успеваешь? – искренне удивляясь, спрашивала Ева.

– Мне в радость, – тихо отвечала невестка. – Кушайте, мама…

– Не понимаю, чего она хочет, – говорила Ева доктору Голдбергу. – Уже и прописали ее, и всё… Такая внимательная, просто подозрительно…

– Ну что вы хотите – нормальное латышское воспитание. Старших нужно уважать, – неуверенно объяснял Голдберг.

– Латышское воспитание, – задумчиво повторяла Ева. – Такое есть?

– Ева, среди латышей – очень много порядочных людей, – наставительно говорил Голдберг. – В войну они спасали евреев.
Вспомните хотя бы Жаниса Липке…

– Про Липке знаю, – отвечала Ева. – Но по нашему эшелону в Торнякалнсе точно не немцы стреляли: они ещё в город не вошли…

Со временем Еве наскучили и вызовы на ужин, и приборы, и накрахмаленные салфетки, и меню. А может, ей просто стало плохо от того, что она поняла: так она не относилась ни к одному мужчине в своей жизни, даже к тем, которые заслуживали хорошего отношения. А, оказывается, мужчины ценят хорошее отношение: сын буквально светился счастьем. За ужином
Ева с сарказмом пофилософствовала о том, что обыденность, рутина убивают любые, даже самые сильные чувства. Невестка вопросительно посмотрела на нее и, извинившись перед мужем, вышла.

– Ты развела меня с одной, а сейчас взялась за другую? – глухо сказал сын. – Не смей. Еще один раз – и мы размениваем квартиру…

Ева удивилась. Ее сын впервые – на пятом десятке – взял не ее сторону. Причем, по ее мнению, пустячный повод не требовал заступничества такой амплитуды. От неожиданности она стала оправдываться и даже побежала извиняться перед невесткой, но медсестра плакала за закрытой дверью и не отвечала. И Ева не выдержала.

– Вы угрожаете мне разменом? – кричала она. – Вы угрожаете мне выселить меня из квартиры, которую я вам и подарила?

Она завелась не на шутку и в этот вечер правду о себе узнали все: и неблагодарный сын, и коварная невестка с ее “деревенскими” родителями, и латыши как этническая общность. Пощадила Ева, и то после секундного колебания, только Жаниса Липке.

Правда была нелицеприятной, а главное – неправдой, как всякая гневная правда. Ева похлопала дверьми, покричала зачем-то в открытое окно, выпила валерианки и села на диван в своей комнате. Ей отчего-то не плакалось.

Утром выяснилось, что вторая невестка, в отличие опять же от первой, мириться не умеет. Видимо, в этом тоже проявлялась какая-то особенность латышского воспитания. Медсестра была холодна, отвечала тихо и односложно. Вечером Еву не пригласили на ужин, а когда она вошла на кухню сама и поставила на стол бутылку вина, невестка аккуратно вытерла салфеткой губы и, вновь извинившись, ушла, сказав на прощание:

– Когда вы закончите, я всё уберу…

Сын поковырял вилкой в тарелке и тоже вышел.

– Анатолий Исаакович, – сказала вечером Ева доктору Голдбергу. – Сделайте мне предложение и уедем в Израиль.

– Евочка, – сразу ответил давно овдовевший Голдберг. – Кому мы там нужны? И потом, как же мои научные труды?…
Ева отметила, что, судя по скорости отклика, Голдберг уже давно готовился к вопросу о женитьбе и такое развитие событий его почему-то не устраивает. Ей стало обидно, что на предложение о предложении доктор ответил сразу двумя вопросами.

– А какая разница, – сказала Ева, – где вы, Анатолий Исаакович, будете диктовать мне свои научные труды, которые все равно нигде не издают?.. Всё, что вы можете сделать для улучшения своего благосостояния это не свистеть в доме.

Гордый доктор Голдберг оскорбления не снес. Ева осталась совсем одна. И вскоре купила для меня велосипед. А проститься не смогла – боялась, что передумает уезжать. Так мне кажется. Беги, Ева, беги…

…Она мечтала дожить до 2023-го. До ста двадцати. Как Моисей, которому было восемьдесят, когда он увёл евреев из Египта на 40-летний хайкинг по живописной Синайской пустыне. Перед самым входом в Землю Обетованную Господь неожиданно вызвал Моисея на ковёр на хребет Аварим. “И взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю Галаад до самого Дана…” Это восхождение и нахлынувшие впечатления, по-видимому, доконали его. К тому же Всевышний подарил Моисею здоровенный сосуд с Манной Небесной и, главное, Скрижали Завета, а это, на минуточку, две тяжеленные каменные плиты с начертанными на них десятью заповедями. Короче, не удивительно, что “приняв это, там… он и умер. Погребен на долине в земле Моавитской против Беф-Фегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня” (Пятая Книга Пятикнижия – Торы. 34:6). Могилы нет, но вот возраст легко подсчитать. И потому евреи всегда желают друг другу (и иногда искренне) дожить именно до ста двадцати. Пока Моисеев рекорд держится. Ближе всех к нему – 114-летняя Пёрл Берг, родившаяся в Индиане 1 октября 1909 года и живущая в Лос-Анджелесе – самая пожилая иудейка со времён Моисея.

Беги, Ева…

На снимке: неизвестная девушка пытается убежать от боевиков ХАМАСа с поляны музыкального фестиваля близ кибуца Урим.

Александр Этман.