Вчера мы посидели очень узким кругом и отметили день рождения младшего сына. Май для меня вообще месяц особый: родились отец, сын, внук и теща. И мне как-то взгрустнулось вчера. Во-первых, жаль, что он вырос – оставался бы таким же маленьким ласковым медвежонком (ему, кстати, повезло, что я его не съел в детстве – несколько раз был близок). Во-вторых, когда он родился, мне было 34, а сейчас ему ну почти столько же. И в-третьих, с сожалением понял, что внутри я остался совершенно таким же и еще никогда не чувствовал себя таким молодым, хотя одному сыну сегодня 31, а другому скоро 41. Когда я это понял, то испугался: вспомнил Жюля Ренара, который как-то сказал, что когда начинают говорить: “О, Боже, я никогда не ощущал себя таким молодым” – это значит, что наступила старость. Но я действительно внутренне чувствую себя точно так, как прежде, только просто зашит-обмотан теперь во что-то другое и поэтому выгляжу иначе, чем на старых пленках. Это “что-то другое” и есть опыт? Вот эта потрепавшаяся оболочка – он и есть?
Молодые родители бывают разные. Если ты постоянно подаешь исключительно хороший пример своим детям, то из твоей жизни стремглав убегают многие удовольствия. Не все на это идут. Иногда и хотят, да не получается. А потом удивляются и жалуются. Не надо.
Я не специалист по дочкам-внучкам (два сына, три внука), но точно знаю, что за сыновей надо начинать беспокоиться лишь тогда, когда ты не слышишь, как за ними – совершенно бесшумно – закрывается дверь. Он очень рано уехал из дома – оканчивал школу и постигал жизнь в теннисной академии. Потом учеба и игра за один университет, потом – за другой. Он не любил (и сейчас не любит) конфликты, но и не был послушным. И это хорошо, потому что послушные сыновья никогда не достигают многого.
Он не вился вокруг да около, желания формулировал без сентиментов – как писал чудеснейший Дон-Аминадо: “Честные дети любят не папу с мамой, а трубочки с кремом”. Сызмальства задумывался о вечном: на моем 40-летии ему было пять с половиной, он взял микрофон и объявил на весь зал: “Главное, хочу, чтобы папа не умерел давно”. Хотел сказать: “Никогда”, перепутал. Все смеялись, а он залез ко мне на руки и не сходил минут десять: “Не умерешь?”.
В детстве у него был друг. Его сейчас нет. Вообще-то это был мой друг – Эдик Молдавский. Эдику было только 58, когда он ушел. На протяжение двадцати трех лет мы – иногда интенсивно, иногда менее, – делили с ним и радости, и горе, точнее то, что нам казалось горем, а на самом деле было несущественными неприятностями. Мой младший сын выделил его среди прочих моих “друзей” и расцветал, когда появлялся Эдик. Вот вы, если бы были другим человеком, хотели бы иметь в друзьях такого человека как вы? Я – не знаю. Не всегда. А насчет Эдика – не сомневаюсь. И мой младший сын в совсем юном возрасте как-то умудрился рассмотреть эту его особенность.
Жизнь на “удалёнке” от семьи и философия теннисиста сделали его сдержанным. Я вообще помню его плачущим только на заднем сидении автомобиля, когда в жуткий, неправдоподобно мощный ливень, когда “дворники” не справлялись и перед нами стояла серая стена, мы пробирались с ним на тренировку в Линкольншайр. Ему было лет восемь и он твердил, что ненавидит теннис. Но когда умер Эдик, он примчался из другого штата на короткую получасовую церемонию прощания. А потом мы разговаривали из машин, он возвращался в Индиану, я ехал домой, дорога расплывалась не от выпитого, а от слез, и он плакал по телефону вместе со мной и говорил такое, что я понял: нельзя было его отпускать, что он пустился в самостоятельное плавание слишком рано, что он раним и время от времени очень нуждается в нас, а нас рядом нет. Что телефон – это не то, что нужны глаза и руки. И что время ушло и пропущенные звенья унесло каким-то ветром и остается только надеяться, что когда-нибудь их принесет опять…
И их принесло. И вскоре он станет успешным адвокатом. В том, что станет именно успешным – не сомневаюсь: в нем есть всё, что для этого нужно. Здоровья, счастья в любви, радости и достатка от работы, сынок! Но всегда держи в голове, что среди людей доноров гораздо меньше, чем тех, кто кровь пьет. Во всяком случае, мне так кажется…
Александр Этман.