Разбросанные по миру, журналисты рижской “СМ” отметили на этой неделе очередной день рождения легендарной газеты, одно время популярной в стране настолько, что выходила тиражом, тысяч на двести превышавшем всё население столицы Латвии. Кстати, в следующем году “Молодёжке” – 80, и мы, если сверху разрешат, обязательно тряхнём и своей, и её стариной… А Лачплесис – это национальный герой Латвии, придуманный Индриком в 13-м веке на основе преданий и популяризированный Андреем Пумпурсом в 19-м получеловек-полумедведь (медведь – по папе, по маме – латыш), сила которого заключалась в медвежьих ушах. Боролся с немецкими рыцарями за независимость Латвии, за что удостоен памятников, упоминаний в литературе и является лицом популярной марки пива.
* * *
Однажды в отдел спорта газеты “Советская молодежь” пришло письмо. Мы (Роман Александрович Бакалов и я) обрадовались, потому что в отдел спорта письма приходили редко и, в основном, их организовывал Давид Килов, который на общественных началах вел рубрику “Где как клевало”. Все его материалы начинались одинаково: “В минувшие выходные дни на большинстве
водоемов республики ловля шла с переменным успехом”. Рубрику много раз собирались прикрыть, но Килов подговаривал знакомых рыболовов писать письма в ее защиту. Против воли народа власть в Латвийской ССР не шла. Во всяком случае, в плане рыбалки.
– Давай почитаем письмо в кафе, – предложил Роман Александрович.
Я не возражал.
– Две кружечки, – сказал Бакалов Танюше.
– Закусывать чем будете? – заинтересованно спросила она, наливая коньяк в кружки. Просто были такие времена.
– Лимоном, – ответил презиравший излишества Бакалов. – Письмо из Лудзы, – сказал он, когда мы сели за столик, где уже дремал фотограф Анатолий Субханкулов.
Какой-то лудзенец сообщал, что единственный в городе стадион пришел в запустение.
– Это возмутительно, – смешно пародируя ответсека Резника-Мартова, сказал Рома. – Хочешь в Лудзу? У тебя хорошо получаются критические материалы.
Я молча сходил к Танюше.
– Возьмешь Субханкулова, – сказал Рома.
– Ни в коем случае, – решительно ответил я. – Я хочу вернуться живым.
Субханкулов был очень хорошим фотографом и человеком, но, к сожалению, притягивал несчастья. Вагоны, в которых он путешествовал, самопроизвольно отцеплялись от составов, вертолеты падали, люди, которых он снимал, тяжело болели и иногда внезапно умирали. Однажды (впервые и в последний раз в истории) разъединился понтонный мост через Даугаву и один-единственный понтон стало относить в сторону Рижского залива вместе с застрявшим на нем троллейбусом. Понятное дело, среди пассажиров находился Толик. Чтобы отомстить кому-либо, не нужно было обращаться к специалистам, наводящим порчу. Достаточно было купить открытку, написать: “Желаю всего наилучшего. Субханкулов” и отослать по нужному адресу. Беды иногда не случалось, но жизнь адресата была испорчена постоянным её ожиданием.
Субханкулов проснулся, овеял нас матерным ветерком и, порывшись мутным взглядом в двух-трех близсидящих декольте, снова затих.
В этот момент в кафе вошел Сергей Карташов.
– Добрый вечер, – сказал он.
– Вообще-то – одиннадцать утра, – сказал Рома.
– В Петропавловске-Камчатском – полночь, – пробубнил спросонья Субханкулов.
– Что, правда одиннадцать? – обеспокоенно спросил Карташов, скользнув острым взором по кружкам. – Я думал, уже шесть.
– Хочешь в Лудзу? – спросил его я. – Там пришел в запустение стадион. У меня хорошо получаются критические материалы. Ты прекрасно снимаешь. Подышим свежим воздухом.
Последний довод Карташова убедил.
– Закусь возьмём? Или там купим? – уточнил он.
…Дизель уходил в пять вечера. Через первого секретаря Лудзенского райкома комсомола для нас забронировали “люкс”. Из памяти первого секретаря еще не выветрилось наше знакомство на недавней республиканской “Зарнице” и он возбужденно говорил по телефону:
– Александр, отличная новость… Я думаю, для начала овощи, колбаску, пивка… Баню начинают топить… Ночные купания и поездка на место рождения Лачплесиса…
– Разве Лачплесис родился в Лудзе? – спросил я Сережу, когда дизель плавно отошел от первого перрона.
– Вполне мог, – сказал Карташов, открывая “Московскую”. – Его мама любила гулять по лудзенским лесам и однажды согрешила с зазевавшимся медведем. Так что единственный национальный герой Латвии появился на свет в результате акта скотоложества…
Нас никто не встречал. Очевидно, первый секретарь переборщил с овощами во время репетиции нашей встречи.
– Он сурово поплатится, – сказал я. – У меня хорошо получаются критические материалы.
– А я прекрасно снимаю, – сказал Сережа.
Вы когда-нибудь приезжали в Лудзу светлым июньским вечером? Возникает ощущение, что буквально час назад сюда прилетали марсиане и, забрав всех жителей и собак, улетели домой. До гостиницы мы дошли пешком по безлюдной улице, которая мостили ещё тевтоны. Нас встретила чудом уцелевшая латгалка, которая сказала, что никакой брони нет. Но вид красных удостоверений с теснённой золотом надписью “Presse”, произвел на нее сильное впечатление и нам выдали ключи.
– Буфет у вас есть? – спросил Карташов.
Латгалка засмеялась.
– А ресторан?
Латгалка перестала смеяться и очень серьезно сказала:
– Ресторан есть. Но он не работает.
В номере мы посмотрели на наши запасы: две уцелевшие в дороге бутылки водки и сизый помидор.
– Предлагаю пойти на стадион прямо сейчас, – сказал я. – По дороге нарвём рабарбар.
Через пятнадцать минут выяснилось, что автор письма в редакцию ничего в нем не приукрасил. Трибуны стадиона прохудились, футбольное поле напоминало фрагмент сельвы, от ворот остались только потрепанные штанги, на которых корчилась треснувшая перекладина. Мы присели в районе одиннадцатиметровой отметки. Карташов разделил помидор пополам.
– Ты доволен жизнью? – спросил я.
– Не совсем, – ответил Карташов. – Могли бы взять с собой вареные яйца и колбасу. Наталья как чувствовала…
– Я имею в виду – в принципе?
– В принципе доволен, – сказал он. – Чудесная жена, сын, любимая работа. А ты?
– У меня дилемма, – сказал я. – Я собираюсь жениться на девушке, родители которой хотят уехать.
– Ну а ты тут при чем? – удивился он. – Хотят – пусть едут.
– Они без нее не хотят…
Сережа отхлебнул из горлышка и передал бутылку мне.
– Ну так поезжай с ними, – сказал он.
– Не могу, – сказал я, закусывая травинкой. – Какая гадость!.. Какая сука этот первый секретарь. Ну, ничего. У меня хорошо получаются критические материалы… Понимаешь, я обещал Резнику-Мартову, что никогда не уеду из СССР. Когда меня брали в штат, Резник сказал мне: “Если ты уедешь, нам всем кронты”.
– Кому это “всем”? – спросил Сережа.
– Не знаю, – сказал я. – Я не уточнял.
– Одна осталась, – сказал Карташов, отбрасывая в сторону пустую бутылку.
– Не сори, – сказал я. – Не хочу уезжать. Мне здесь нравится. Посмотри, как красиво. А воздух какой?
Карташов посмотрел по сторонам.
– Полное говно! – вдруг сказал он. – Страна – полное говно! Травой закусываем… Очереди… Коньяк – в кружки льют… В кино облавы устраивают…
– Зато здесь люди душевнее…
– Откуда ты знаешь? Ты что, ездил за рубеж? Я имею в виду настоящий. Сидим здесь как в клетке… Есть возможность – вали!
– И кем я там буду?
– Свободным человеком! – закричал он. – Сво-бод-ным!
– Послушай, если ты такой свободолюбивый, то что здесь сидишь? – спросил я.
– А как я уеду? В роду Натальи Викторовны сплошные русичи. И у меня тоже максимум, возможно, монгол какой затесался со времен ига.
– А твой родственник Житлухин?
– Житлухин, к сожалению, удмурт, – сказал он.
– А мне иногда кажется, что еврей, – сказал я. – Мы с ним недавно ездили в Алускненский район в рамках акции “26 точек на карте республики”. Там живёт и трудится знатный комбайнер, делегат всесоюзных комсомольских съездов Зиедонис Подкалнс. Когда мы подъехали к полю, то увидели, что делегат спит за штурвалом комбайна и я сказал Юре:
– Наверное, всю ночь работал…
– Сто процентов! – сказал Юра, выходя из “Москвича”. – А ну вставай, скотина! – заорал он на знатного комбайнера. – Тебя как зовут?
– З-з-з-з…, – мычала гордость латвийского агропрома.
– Значит так, заводишь комбайн и начинаешь движение. Четыре часа колесили, чтобы твою пьяную рожу увидеть… Я снимаю, ты свободен…
– З-з-з-зачем? – наконец выдавил из себя комбайнер.
– На обложку журнала “Советский Союз”, – сказал Житлухин.
– Юра, – сказал я, – может, это не Зиедонис Подкалнс?
Услышав свое имя, комбайнер стал блевать.
– Он, – сказал Юра.
Потом Житлухин помог делегату завести комбайн, вскочил на него спереди и стал снимать. У товарища Подкалнса периодически закрывались глаза и тогда Юра будил его ласковыми эпитетами. Потом твой родственник спрыгнул с комбайна, забежал вперед и сделал пару снимков приближающегося монстра, после чего сказал: “Хватит!” и направился к “Москвичу”.
– Юра, – закричал я. – Он снова заснул, а комбайн движется…
– Ну и хрен с ним, – сказал Житлухин. – В конце поля – ров. Там он и отоспится…
– Житлухин – мастер, – сказал Сережа. – За Житлухина!
– Вот поставил себе человек задачу хорошо снять – и снял! За Житлухина! – сказал я.
– А я тоже хорошо снимаю, – сказал он.
– Ну тогда и снимай! – сказал я. – Тем более, смеркается, водки у нас больше нет. А еды и не было. На ночь я тебе сварю подорожник.
– Поганая страна, – снова заворчал он. – Уезжай отсюда.
Потом он положил пустую бутылку на линию штрафной площадки, отполз метра на четыре и снял ее крупным планом на фоне покосившихся футбольных ворот.
Этот снимок снял с работы многих лудзенских начальников, а первому секретарю влепили “строгач”. Сереже досталась премия за “нестандартный подход”, а мне, как всегда, письмо с угрозами.
Через пять лет после описываемых событий Сергей Николаевич провожал меня на чужбину. В Шереметьево-2 мы практически всплакнули.
– Не заладится – возвращайся! – сказал он.
У меня заладилось. Но я все равно возвращаюсь. А он приезжает ко мне. А еще мы встречаемся на нейтральной территории. Тогда нам было по 24. Этим летом Серёже – 65. Он родился в один день с моей женой. Я моложе его на пять месяцев. Мы – дедушки. На фотографии он на северо-западе от меня, лысый красавец. А так – на расстоянии звонка. Прямо над Серёжей – родная Асенька из Гренобля. Рядом с ней… Да ладно… Вы их, к сожалению, не знаете, а некоторых, к ещё большему сожалению, уже не узнаете… Люблю и помню всех!
Александр Этман.