Сегодня, 10 февраля – сто лет со дня рождения Марка Аптера. Двоюродного брата моей мамы, который в 17 лет убежал из Латвии в СССР, подделал документы и попал на фронт. В рижском “Музее гетто” перечисление убитых в 41-м Аптеров растянулось на три убористых строчки. К 1973 году из семьи под пятьдесят человек в живых остались только двое – Марк и мама, которая уже давно было не Аптер. И даже уже и не Этман…

…О том, что у нас есть родственники в Париже, я узнал случайно. Однажды, году в 1968-м, вернувшись домой из школы, я увидел худую пожилую женщину с синими волосами.

– Это тетя Дита, – сказала мама. – Она приехала из Парижа.

– Здравствуйте, тетя Дита, – сказал я хмуро. За плечами у нее был Париж, а у меня ранец, в ранце дневник, в дневнике двойка по арифметике.

– Очаровательно, очаровательно, – басом сказала тетя Дита, слегка картавя. – Тебе нравится апельсиновая жвачка?

– Я не пробовал, – сказал я.

– Вылитый Марк, – сказала тетя Дита. – Просто удивительно… И одно лицо с Лораном…

Тогда я подумал, что тетя из Парижа намекает на мое сходство с отцом, и никак не мог взять в толк, что именно ее так удивляет. Но оказалось, что Дита имела в виду другого Марка, своего шурина, который тоже живет в Париже.

– Просто копия, – не уставала причитать гостья.

Она показала мне фотографию дяди Марка. Особого сходства с собой я не обнаружил. Скорее, мы были похожи с двумя мальчиками, которые обнимали Марка на фотографии. Одного, как выяснилось, звали Лораном, другого – Жоржиком.

– А дядя Марк тоже приедет? – спросил я.

– Сомневаюсь, – ответила Дита. – Марк сюда вряд ли приедет…

Позднее я узнал, что дядя Марк прошел очень своеобразный путь от любви до ненависти к советской власти.

Семья Аптеров была большой и состояла из пяти составных частей, возглавляемых братьями – Абрамом, Григорием, Вениамином, Александром и Зиновием. Между этими частями постоянно вспыхивали гражданские войны местного значения. Вернее, не войны, а война – постоянно тлеющая и вялотекущая. Они не соглашались друг с другом ни в чем и у них по любому поводу всегда находились пять мнений. Поэтому никогда и ни в чём они не могли объединиться и выбрать верное решение.

Семья – если этих кровных однофамильцев можно было назвать семьей – была не то, чтобы религиозна, но по праздникам ходила в синагогу. Эскалации конфликта происходили как раз на праздники, когда кто-либо пытался помириться с кем-либо и из этого ничего не выходило из-за упрямства того, с кем мирились. Тогда пришедший мириться кричал:

– Веня, я тебе скажу правду…

Но “правду” надо знать и никому о ней не говорить, а если не можешь, то хотя бы не кричать, а шептать, причем на ухо. Человек может пережить такую “правду”, даже если она – правда. А громогласную, которую слышат все – жена, родители, дети – он пережить не может. Возможно, проблема заключалась в том, что братья жили в одном доме, их пути пересекались часто и возможность отдохнуть друг от друга отсутствовала.

Марк не вмешивался в семейные распри. Он читал Маркса и Ленина. Ему нравился Советский Союз и он мечтал оказаться там. Даже отголоски событий тридцать седьмого его не отпугивали. Он верил в непогрешимость коммунистических идеалов и мудрость кремлевского вождя.

– Идиот, – говорил племяннику дядя Зиновий. – Молись на латышей. Ты бы уже не жил там, горе-революционер… Красные в тысячу раз хуже немцев…

В августе 1939 года Риббентроп прилетел в Москву и они с Молотовым подписали знаменитый пакт. Латвия очень хотела остаться нейтральной, но ее никто ни о чём не спрашивал. Министра иностранных дел Мунтарса пригласили в Москву, где лично товарищ Сталин разъяснил ему необходимость создания военных баз на латвийской территории. Умный Мунтарс все понял и, вернувшись, сказал президенту Улманису, что сопротивляться не стоит – раздавят. Улманис стал засыпать Сталина письмами, в которых пытался выторговать двести граммов независимости, но уже в ноябре Балтийский флот и войска Белорусского военного округа появились в стране. Правительство формально оставалось у власти, но в июне 1940 года СССР объявил, что поскольку Латвия не выполняет “взятых обязательств”, на ее территорию вводятся более крупные силы Красной Армии. В Риге были организованы демонстрации трудящихся, которые выступали за дружбу с СССР.

Дядя Марк, которому, повторю, было 17 лет, принимал самое активное участие в этих демонстрациях и даже, кажется, брал телеграф. Кроме того, по славной революционной традиции, “демонстрантами” были взяты также почта и вокзалы. По радио объявили о свержении правительства Улманиса. Состоялся “референдум под прицелами”, по итогам которого 90 процентов населения проголосовало за присоединение к Советскому Союзу. Дядя Марк считал бюллетени.

Потом Латвия направила прошение Верховному Совету СССР о принятии республики в состав Союза. Одновременно с первыми расстрелами антикоммунистов дядя уехал в Москву, откуда 4 июля 1941 года, семнадцати лет и ста сорока четырёх дней от роду ушёл на фронт – по зову сердца и, как уже говорилось, с подделанными документами. Спустя восемнадцать дней попал в плен. Бежал. Попал к особистам. Затем в Темлаг. В Мордовии дядя окончательно потерял веру в советский строй. Но ему повезло: осенью сорок пятого его неожиданно освободили – благодаря изготовленной каким-то саранским умельцем справки о том, что у Марка есть двое детей, оставшихся без кормильца.

Он вернулся в Ригу. Пешком дошел до своего дома. Дверь открыла незнакомая старуха, она была обута в материнские тапочки. Старуха по-латышски заявила, что живет здесь с дочерью и внучкой, вот уже три года. Соседка – он запомнил ее фамилию – Домбровская – сказала, что семью Марка убили немцы. Утром 4 июля сорок первого – как раз в тот день, когда он уехал на фронт с Павелецкого вокзала в Москве, – они ушли в синагогу на улицу Гоголя, а после обеда там их сожгли. А остальных Аптеров расстреляли уже потом, в Румбуле. Почему-то его доконало именно то, что страшная смерть настигла деда, мать, отца, двух сестер и старшего брата именно в тот день, когда Марк уходил воевать. Он прислонился к дверному косяку, закрыл глаза и Домбровская спросила:

– Хочешь чаю? Больше все равно ничего нет…

– Спасибо, я пойду, – сказал Марк.

И вышел во двор, слякотный и чужой, сел на лавочку, закурил. К нему подошла девушка.

– Здравствуйте, вы Марк? – спросила она.

– Да, – глухо сказал он.

– А я Инна, – сказала она. – Вейнберг. Помните меня?

– Нет, – ответил он.

Девушка пошла прочь.

– Подождите, – окликнул ее Марк.

Он не сразу, но вспомнил девчушку из соседней квартиры – смешливую и угловатую. В начале войны ей было лет тринадцать, не больше. Инна сказала, что четвертого июля сорок первого года ее родители, дедушка, бабушка и два младших брата пошли в синагогу на улице Гоголя и латыши из националистической организации “Перконкрустс” (а вовсе не немцы, как сказала Домбровская) заперли все выходы из синагоги и подожгли ее, и все погибли, а Инну, которая лежала дома с ангиной, укрыли другие латыши, до войны помогавшие им по хозяйству, и всю оккупацию она провела в подвале какого-то хутора на Видземском взморье.

– Мои родители тоже погибли четвертого июля, там же, – сказал Марк.

Каждый день Инна, работавшая швеей неподалеку, приходила в свой родной двор во время обеденного перерыва и плакала, сидя на лавочке у высокого деревянного забора. И вот, встретила Марка.

Через месяц они оказались в лагере для переселенцев Фридланд, расположенном на границе британской, американской и советской окупационных зон. А еще через два – в Вюртемберге, во французской оккупационной зоне. Только в 1949-м году им удалось добраться до Франции, в 54-м они смогли купить первый холодильник, родили двоих сыновей, работали и со временем Марк действительно стал главным таможенным экспертом Франции по цветным камням. Мы видели его коллекции, переданные в дар двум музеям. Кое-что из его персональной коллекции хранится в Лувре. Его книга Pieres de Notre Planete (“Камни нашей планеты”, на снимке, под фрагментом стенда в рижском “Музее гетто” с перечислением убитых членов его и моей семьи) до сих пор продаётся на Amazon.

Впервые мы встретились в Западном Берлине, куда в 88-м приехали с женой совершенно официально.

Он сказал:

– Вам не надо ехать в Америку. Поезжайте во Францию.

– Я не знаю французского, – сказал я.

– А английский знаешь? – спросил он.

– Лондон из э кэпитал оф Грейт Бритайн, – сказал я.

– Этого мало, – серьезно сказал дядя. – Поезжайте во Францию. Мне не на кого оставить бизнес.

– А как же Жоржик? – спросил я, имея в виду младшего сына Марка и Инны (старший, Лоран, входил в состав молодежной сборной Франции по горным лыжам, сорвался в пропасть и погиб в начале семидесятых).

– Жорж – рентгенолог. Ему неинтересны мои камушки, – ответил он.

…Через какое-то время мы получили от него приглашение посетить Францию. Я взял бутылку “Ахтамара” и пошел в ОВИР. Повторю, это был июль восемьдесят девятого. В чековых и валютных магазинах продавались видеокамеры и видеомагнитофоны, кооперативное движение набирало силу. В “Юрас Перле”, “Кабуре” и “Латвии” шли такие шоу-программы, что “отдыхал” “Мулен Руж”. Но на это нужны были деньги.

Должностное лицо, знавшее меня и получившее дополнительные рекомендации, спросило:

– Чем могу?

Я показал ему приглашение от дяди Марка.

– Но это не к нам, – сказало лицо. – Это в посольство Франции в Москве или в консульство в Ленинграде. Получите визу, тогда к нам за разрешением.

– Вот в этом и вопрос, – мягко сказал я. – 13 сентября мы уезжаем из страны.

– Насовсем? – спросило лицо.

– Насовсем, – сказал я. – И, как вы понимаете, в процессе мы были вынуждены отказаться от советского гражданства и наши паспорта…

– Я понял, – перебило меня лицо, – лежат у нас.

– А для того, чтобы получить французскую визу… – начал я…

– Они должны лежать у вас, – закончил он.

– Да, – сказал я.

Я опущу некоторые подробности беседы. На следующее утро лицо в обстановке строжайшей секретности вручило мне изъятые было советские паспорта.

Перед тем, как отдать их мне, лицо произнесло:

– Вы, конечно, понимаете, чем я рискую, если вы решите остаться во Франции.

– Даю вам слово, что вернусь, – сказал я. – У меня здесь остаётся пятилетний сын.

– А почему бы вам не поехать во Францию потом, раз уж вы вскоре покидаете нашу страну в связи с переездом на постоянное местожительство? – спросил он.

– А вдруг не получится? – ответил я. – Вдруг не заладится у меня? И буду я работать в какой-нибудь русской газетёнке?

Как в воду глядел. Накаркал. Сглазил.

Но этим я лицо не убедил. Пришлось успокоить его, выдвинув убийственный аргумент:

– Ну как не поехать в Париж, если подвернулась такая возможность?

Вот это подействовало. Аргумент про Париж был понятен каждому советскому человеку. “Париж стоит Мекки”, “Увидеть Париж и умереть”, “Мне в Париж по делу срочно…” и даже “Пролетая как фанера над Парижем” – эти ставшие фольклором выражения характеризовали маниакальную тягу советских граждан к Парижу. Потомки тех, кто, разгромив Наполеона, дошел-таки до Парижа, увидел его и бережно донес воспоминания обратно, благоговели и продолжают благоговеть перед Парижем. Поэтому, повторю, про Париж всем все было понятно, даже сотруднику ОВИРа. И, может, не даже, а в особенности. Выдавать разрешения другим и не иметь возможности выехать самому, должно быть, очень обидно. С другой стороны, СССР, хоть и начинал потрескивать по швам, но все-же держался и так рискуя из-за денег, абонемента на матчи рижского “Динамо” и билетов на концерт Валерия Леонтьева, лицо из ОВИРа демострировало отчаянную решимость купить, наконец, видеомагнитофон.

И я поехал в Ленинград. Я сдал документы в консульство Франции утром, получил визы через три часа и поехал в “Прибалтийскую”, где меня ждал коллега из “Ленинградской правды” Сергей Чесноков. После ужина, прошедшего в атмосфере грусти, связанной со скорым расставанием, Чесноков взял меня за лацкан пиджака:

– Ты Славку Зайцева знаешь?

– Это который в прошлом году показывал в Нью-Йорке коллекцию мод “1000-летие Крещения Руси”?

– Да ладно… – сказал Чесноков. – Я имею в виду настоящего Славку Зайцева! Нашего, из “Автомобилиста”!

Я вспомнил разыгрывающего ленинградской волейбольной команды и сборной СССР Вячеслава Зайцева.

– Ну, – сказал я.

– Понимаешь, – сказал Сережа, – он уехал играть в Италию. Ты же поедешь в Америку через Италию. Возьми с собой, пожалуйста, травку, – и он достал из портфеля небольшую упаковку.

– Серёга, ты обалдел что-ли? – спросил я.

– Понимаешь, – снова сказал Чесноков. – У них там с Иркой мальчик родился, нужен настой ромашки и череда.

– В Италии не растут ромашки? – спросил я, облегчённо вздохнув.

– Вот и спасибо, – сказал Серёжа.

– Но я, если все будет хорошо, попаду в Италию только в октябре, – сказал я.

– А я никогда, – сказал он и долил остатки из графина.

Этот пакетик я решил взять с собой во Францию, чтобы переслать его из Парижа в Сполето, где Зайцев играл за местный клуб. Марк и Инна встретили нас в аэропорту имени Шарля де Голля. Кроме того, в “Ситроене” лежало большое животное, похожее на собаку Баскервилей. Оно встретило нас недружелюбно и рычало все время, что мы ехали по автостраде.

Дядя был в приподнятом настроении и много шутил. Хотя и странно. Например, он говорил:

– У Доминика – ядовитые зубы. Недавно он укусил наш телефон. Все, телефон сдох. Или:

– Когда твоя мама приезжала сюда в семидесятом, за ней тут ухаживал один идиот…

И смеялся счастливым смехом.

– Можно проехать через центр? – попросил я. – Хочется посмотреть на Эйфелеву башню.

– Это не по дороге, – сказал дядя Марк. – Мы поедем туда позже. Я проведу вам хороший экскурсьон.

Дом Марка и Инны оказался, конечно, не таким, каким представлялся мне в детстве, но очень добротным и красивым. Доминик не на шутку разволновался, уяснив, что наши чемоданы выгружаются. Он стал бегать по лестнице, издавая неправдоподобные для четвероногого удивленные возгласы.

– Доминик! – строго сказал ему дядя.

Пес подошел и сел, оскорбленно глядя на Марка. Марк заговорил с ним по-французски, периодически указывая на нас пальцем. Доминик слушал внимательно, несколько раз, как мне показалось, пытался поспорить, но Марк был непреклонен. По окончании трехминутной тирады Доминик ушел в бейсмент и почти сразу же оттуда послышались его горестные вздохи.

– Марк сказал ему, что вы – наши родственники и поживете здесь десять дней, – перевела Инна. – Кроме того, Марк сказал, что вы приехали из Советского Союза и к вам нужно отнестись по-дружески. Он объяснил Доминику, что в случае какого-нибудь инцидента он будет сурово наказан розгами.

Мы с женой переглянулись и решили вообще никогда не спорить с дядей Марком. Оказалось, что он заранее расписал всё, что мы увидим и чем будем заниматься почасово. За четыре следующих дня мы посетили: Эйфелеву башню, Триумфальную арку, Булонский лес, Лувр, мастерские дяди Марка, Музей минералов, Музей Инвалидов, улицу Пигаль (где дядю почему-то неплохо знали), Версаль, Собор Парижской Богоматери, Монмартр, Бастилию, Люксембургский сад и сад Тюильри. Кроме того, дядя отвез меня на стадион “Ролан Гаррос” и мы поиграли с ним в теннис.

С Домиником у нас сложились чудесные отношения: я показал ему обратные билеты и тайно скормил сардельку.

На пятый день я твердо сказал Марку:

– Мы хотим побродить по Парижу просто так, бесцельно.

– Хорошо, – сказал он. – Поедем, побродим.

– Дядя, – как можно ласковей сказал я, – мы хотим вдвоём.

Он обиделся. Как ребенок. Надулся, отвернулся, буркнул:

– Я отвезу вас в центр, а обратно поедете на поезде.

В машине он молчал, а потом сказал:

– Ты ведёшь себя, как твой дедушка.

Вряд ли это было комплиментом.

Марк высадил нас на каком-то углу, выдал карту. Мы с женой тут же заскочили в кафе, потому что всю жизнь мечтали выпить чашечку настоящего парижского кофе, похрустывая настоящей французской булкой. Присели за столик, к нам подошёл официант. Но в этот момент в кафе ворвался дядя Марк.

– Я так и знал, – закричал он с порога. – Вы плохо позавтракали?

– Нет, – сказали мы. – Просто захотелось кофе.

– Встаньте, – сказал он. – Выпейте кофе у стойки. За столиком этот же кофе будет стоить на семь франков дороже.

– СовьетИк, – объяснил он официанту.

Дав Марку обещание не тратить деньги зря, мы пошли гулять по Парижу. На обратном пути, у подножия Монмартра мы увидели магазин “Тати”. Я читал, что его открыл русский граф Татищев. Это был самый дешёвый магазин во Франции, там можно было купить всё – от прищепок до свадебного платья. Мы ошалели от великолепия и доступных цен. С мешками “Тати” мы к вечеру добрались на поезде до Фонтене-о-Роуз и с вокзала, как условились, позвонили Марку.

– Где вы были? – осведомился он.

– Гуляли. А потом зашли в “Тати”.

– Что-то купили?

– Много чего.

– Стойте где стоите. Я сейчас приеду.

Через пять минут Марк вышел из своего “Ситроена” с тремя большими мешками, на которых было написано: “Галери Лафайет”. Он погрузил мешки “Тати” в мешки “Галери Лафайет” и сказал:

– Люди, которые живут в Фонтене-о-Роуз, не ходят в “Тати”.

На следующий день должны были приехать родственники жены из Западного Берлина. Я высказал предположение, что Доминику нужно объяснить всё заранее, чтобы он не скончался от инфаркта. Дядя юмора не понял:

– Вы лучше сразу скажите им, чтобы они не разговаривали по-русски и вообще, не шумели. Эти русские из Западного Берлина всегда громко разговаривают. И вообще, я не понимаю, как они могут жить среди немцев?

И он поморщился.

Я кивнул. По-моему, даже дважды, потому что он был дважды прав. Я тогда тоже не понимал, что могло двигать людьми, поехавшими в Германию всего лишь через тридцать с лишним лет после Катастрофы – слабоумие, беспринципность, короткая память? Потом, когда туда переехали многие из моих друзей, которых идиотами никак не назовешь, я стал смотреть на это проще.

Что же касается шума, то русских, конечно, слышно по всему миру, но громче всех – я давно заметил – разговаривают русские евреи со специальным техническим образованием. А среди них первенство держат русскоговорящие евреи из Берлина. Эти даже не разговаривают, они кричат и перекрикивают друг друга, как трейдеры на бирже. Я очень люблю своих немецких родственников, но когда я сажусь в самолет и лечу из Берлина домой, то гул самолетных моторов напоминает мне тихий шелест Рижского залива в штиль – по сравнению с какофонией звуков, царящей на русских берлинских кухнях.

Я думаю, что Наполеон в 1814-м году готовился к отражению атак армий фельдмаршалов Блюхера и Шварценберга менее тщательно, чем дядя Марк к приезду родственников моей жены. Во всяком случае дееспособность звуко- и светонепроницаемых автоматических ставень проверялась несколько раз.

С Домиником и с нами были проведены педагогические беседы. Кроме того, на фасаде дома был вывешен флаг Французской республики.

“Немцы” подъехали и засигналили на весь Фонтене-о-Роуз. Доминик зашелся таким жутким воем, что, услышь его Шерлок Холмс, он, несмотря на все свои волю и храбрость, не остался бы в имении Баскервилей ни на секунду.

– О, Боже, – прошептала Инна.

– Мы умираем от голода! – закричали гости так громко, что с дерева упал стриж и задребезжали стекла.

– Быстрее зови их в дом, – крикнул Марк, запирая Доминика в бейсменте.

Мы сели за стол. “Немцы” привезли пять бутылок водки “Горбачев”, казан плова и большую пластинку Аллы Пугачевой. На второй бутылке им стало жарко.

– Давайте откроем окна, – предложили они.

– Ни в коем случае, – сказал Марк. – Это Фонтене-о-Роуз. Здесь ценят тишину, а вы очень шумные. Наливайте ещё, я не пил водку десять лет.

Этот чудовищный перерыв сказался на дяде самым неожиданным образом. Минут через двадцать он вспомнил наркомовские сто граммов, перестал закусывать, но начал цветисто материться. Инна всплескивала руками и повторяла: “Марк, квест си кью нева спа авек вуа?”

Где-то через час дядя распорядился распаковать проигрыватель и лично установил диск Пугачевой.

– “В доме волнение, шум, удивление, это не сказка, а быль. Где-то за городом очень недорого папа купил автомобиль”, – запела Алла Борисовна.

Внизу вновь протяжно завыл Доминик.

– Прелесть! – закричал Марк. – Почему так жарко? Откройте окна!

– Марк! – крикнула Инна, но было поздно. В ее муже проснулся дух Робеспьера. Дядя решительно отворил ставни и установил на подоконнике динамик. Фонтени-о-Роуз огласили зычный голос примадонны советской эстрады и текст Олега Милявского.

– Вот так! – крикнул Марк в окно кому-то.

Мы вышли покурить. Напротив дома стоял дядя с бородой и внимательно слушал звуки иноземной речи.

– Бонжур, – сказали мы.

– Добрый вечер, – сказал он.

– Александр! – сказал я, почему-то нисколько не удивившись тому, что единственный прохожий в престижном парижском пригороде ответил нам по-русски.

– Очень приятно, Андрей! – сказал он.

– Хотите выпить? – спросил я.

– Нет, спасибо! – он покачал головой и, пройдя несколько шагов, скрылся за калиткой дома напротив.

– Марк, – закричали мы, вернувшись. – Тут у вас русский человек живет.

– Это Андре Синявски, – сказал Марк. – Мы его не любим, он вызывал полицию на нашего Доминика.

– Синявский! – закричал я. – Великий Синявский. Вы сосед Синявского?!

– Мы его не любим, – повторил дядя. – Ужасный человек. Я думаю, он агент КГБ…

– Да нет, наоборот, он сидел в лагерях, его выслали из страны. Он единственный писатель, который, будучи русским, взял еврейский псевдоним – Абрам Терц!

– Я думаю, его не выслали, а заслали, – сказал Марк. По его тону я понял, что тему Синявского надо закрывать.

…За день до нашего отъезда дядя снова завел разговор о целесообразности эмиграции во Францию.

– Я уже немолод (он был на год старше меня сейчас), и мне совершенно некому оставить дело, – повторял он. – Вы научитесь ему быстро…

Но мы были непреклонны. Америка виделась нам единственной целью.

– Вы молоды и глупы, – сказал, наконец, Марк. – Но таким, как правило, везет. В добрый час! Жаль, вы понравились нам…

Я напомнил ему про посылку с ромашкой и чередой для Зайцева. Он сказал:

– Мы с Инночкой решили навестить вас в Италии. Зачем тратить деньги на посылку? Сполето, я посмотрел на карте, будет по дороге. Мы завезём посылку этому футболисту.

– Волейболисту, – поправил его я.

– Какая разница? – сказал он.

Они действительно завезли и Зайцев зазвал их на чай, подарил бутылку лимончелло и потом кто-то сфотографировал их всех – Инну, Марка, Славу, Иру Позднякову (кстати, мировую рекордсменку в брассе) и двоих деток – Аню и Ванечку. Для которого Чесноков и послал череду с ромашкой. Эта фотография где-то валяется у меня до сих пор. Потом Ванечка стал лучшим нападающим сборной Италии по волейболу и однажды почти в одиночку обыграл команду России. Какой-то портал так и озаглавил материал: “Зайцев обскакал всю Россию”. Так что череда помогла.

А Марка и Инну я видел после этого только однажды: мы остановились в 90-м году в Париже по пути в Израиль. Доминик встретил нас как старых знакомых, но я на всякий случай сразу предупредил его, что мы – проездом.

Дядя был физически бодр, но грустен: болела Инна. Потом умер Доминик, за ним Инна и дядя остался один в большом доме в Фонтене-о-Роуз. Он писал мемуары и плакал над каждой главой. Его единственный оставшийся в живых сын рентгенолог Жорж заглядывал к нему редко, он просил его послушать написанное, но Жорж вечно спешил, Марк обижался и они почти всегда ссорились. Об этом мне рассказал сам Жорж, с которым мы лет пять назад списались по WhatsApp.

После того, как Марк умер, выяснилось, что все свои коллекции он завещал музеям, а сыну оставил дом. Дом в Фонтене-о-Роуз, тот самый, что в детстве представлялся мне замком с большим фонтаном, засыпанным лепестками белых и красных роз. И который оказался не замком, но напротив которого жил Синявский.

А Жоржу дом оказался не нужен. Он продал его. Но в Фонтене-о-Роуз Жорж приезжает каждое воскресенье, потому что на тамошнем кладбище, на улице Мориса Доливэ лежат его родители и еще потому что он, как и каждый из нас, кто потерял, испытывает чувство вины за то, что недослушал, недодал и главное – недобрал из того, что ему хотели дать.

– А где эти мемуары? – спросил я.

– Исчезли, – написал он. – Может, он сжег их в камине? Наверное, сжег. Там было много золы…

– У тебя есть дети? Аптеры ведь не исчезнут…

– Флоренс не хотела детей, а сейчас уже поздно, – ответил он.

Кстати, – и об этом мне тоже написал Жорж, – Синявский и после смерти остался соседом Марка. Они лежат как и жили – почти напротив друг друга…

Александр Этман.