Речь, разумеется, не о том Освальде, о котором многие из вас подумали. Просто эту историю меня заставил вспомнить Освальд – одноклассник моего старшего сына, “лайкнувший” один из моих постов. Освальд может читать на русском языке, хоть и с трудом. И однажды, много лет назад мы с этим мексиканцем спасали именно этот язык в Glenbrook North High School, в Иллинойсе. И спасли, между прочим!

В редакцию тогда обратились родители и сообщили, что в школе собираются “сокращать” русский. В наличии были чудесная учительница – госпожа Шейн и двенадцать детей, чьи родители желали, чтобы их чада разбирались не только в холодцах и селёдках под шубой, но и прикоснулись к азам. А нужны были то ли шестнадцать, то ли двадцать – директор хотел забрать у нашей учительницы ставку и передать ее кому-то из своих. Мы поскребли по школьным сусекам и нашли, условно, еще семерых. Точно помню, что не хватало одного.

Мне тогда было трудно ходить. Незадолго до этого по неистребимой глупости играя на влажной глине в теннис, я надорвал коленные связки и многострадальное колено мое в укор слегка треснуло, что сразу показала магнитно-резонансная томография. Мне посоветовали классного ортопеда. Его отрекомендовали так: “Он знающий, внимательный и чуткий”. Чего же боле? Мне назначили день и час приема, медсестра попросила прислать результаты MRI по электронной почте. После 45-минутного ожидания в кабинете я услышал нарастающий гул и тут же в него ворвался взъерошенный человечек, пожал мне руку, сказал, что пересадка бедра нынче – сущий пустяк, и что я вообще не выгляжу на шестьдесят семь, и что всё будет хорошо.

– Мне сорок один, – сказал я тихо. Тогда мне было сорок один. – И мое бедро в порядке. Колено, – добавил я, показав рукой на всякий случай на больное (потому что колен у меня два, а взгляд его тревожно блуждал).

– Джессика? – вопросительно произнёс он.

Ему никто не ответил.

– Джессика? – повторил он.

– Здесь никого нет, доктор, – сказал я.

– А где Джессика?

– Какая-то женщина измерила мне давление и температуру около часа назад и ушла, – ответил я.

– Интересно, – сказал доктор, доставая планшет. – Вы Масуко Кобаяси?

– Я, наверное, пойду, – сказал я.

– Нет, подождите, здесь что-то не так, – сказал он.

Много лет спустя я встретил этого доктора на благотворительном вечере с участием тогдашнего губернатора Брюса Раунера: мы оказались за одним столом, я его узнал, а он меня, естественно, нет. Я добродушно напомнил ему про этот курьёзный случай. Он принес мне “Лонг Айленд” и сказал: “Ну всё же кончилось хорошо?” – “Хорошо”, – ответил я. – “Это главное!”, – сказал врач.

Для тех, кто не знает, хэппи-энд – наша национальная религия. Мы все надеемся, что и сериал Трампа окончится им. Хотя по первым, очень, правда, интересным сериям, сомневаемся. Но в сериалах всякое бывает – надо досмотреть.

А тогда доктор прописал мне лёд и покой. Покой не купишь. Поэтому я просто сидел дома во льду и ждал сына. Он пришел вместе с Освальдом, которого все звали просто Оззи. Идея созрела быстро.

– Оззи, – сказал ему я. – Если мы сформируем класс из двадцати учеников, то программу русского языка в школе не закроют. Нам не хватает человека. Почему бы тебе не начать изучать русский язык? Тем более, что некоторые ключевые слова ты уже знаешь…

Оззи напрягся и сказал:

– Ё-мое, старичьок… А ещё я знаю это…

– Не надо, – сказал я. – В русском языке существует множество других слов, очень красивых. Он велик и могуч.

– Он труден, – сказал Оззи. – У меня язык не поворачивается.

– Я буду помогать тебе и Майклу с домашними заданиямим, – обещал я. – У тебя будут хорошие оценки, твой средний балл вырастет и ты поступишь в хороший колледж. Какая у тебя оценка по испанскому – C? Ну вот, а я обещаю, что по русскому будет А. Кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?

– Фармацевтом, – сказал Оззи (кстати, он сейчас отличный фармацевт – я раньше думал, что все фармацевты отличные, но после того, как мне незадолго до прихода коронавируса вместо болеутоляющего для меня выдали снотворное для кого-то другого, я знаю, что что можно быть фармацевтом, скажем так, средней руки).

– Вот, представь, что ты будешь работать на Брайтон-Бич, – почему-то сказал я.

– Я не буду работать в России, – ответил он.

– Брайтон-Бич это не Россия, Оззи, – сказал я. – Это Америка. Хотя…

– Папа сказал, что когда я окончу университет, мы уедем назад в Гвадалахару.

– Зачем в Гвадалахару? – сказал я. – Не надо в Гвадалахару. У меня есть друг, владеющий сетью аптек в Бруклине. А там без русского – никуда…

Миша улыбался, Оззи упрямился, я накормил их борщом. Как это ни странно, но в процессе поедания борща мексиканец изменил своё мнение и согласился при условии, что Миша начнет изучать испанский.

– Так это же прекрасно, – воскликнул я.

Утром, хромая, я пришел к директору школы со списком и заявлениями от всех двадцати родителей. Поняв, что класс сформирован, он посмотрел на меня тем же взглядом, которым, перед тем как задать свой риторический вопрос, окинул Брута Цезарь, но сформулировал его иначе:

– Зачем это вам?

– Это долгая история, – сказал я. – Если вкратце, я верю в необходимость изучения языков. Хотите, я сколочу команду из двадцати корейцев, желающих изучать латышский язык?

– Нет! – сразу ответил он. И добавил, испугавшись своего “нет”: – Хотя мы приветствуем всех без исключения, вне зависимости от цвета кожи и веры…

На том мы расстались…

Это, между прочим, совершенно – на 100% – правдивая история. Которая, на мой взгляд, кое-что проясняет в понимании Америки – такой замечательной и разной, такой открытой и равнодушной, политически корректной и бестактной, лицемерной и доверчивой, щедрой и прижимистой, суетливой и заторможенной, простой и замысловатой одновременно и, к сожалению, необъяснимо самоубийственно доверчивой.

Александр Этман.