Билли Кристал
700 ВОСКРЕСЕНИЙ
(Продолжение. Начало 29 июля здесь же).
Похороны состоялись на следующий день и на них яблоку негде было упасть. Было похоже, что все великие музыканты, которые когда-то позировали для легендарной фотографии “Чудный день в Гарлеме”, собрались теперь в этом похоронном доме проводить в последний путь моего отца. Мама моего отца, бабушка Софья не могла совладать с собой. Марша утешала свою
сестру, над ними возвышался дядя Бернс. Печальная новость застала его в Мексике и он добирался всю ночь. Бернс, наш гигант, тоже не мог совладать с собой. Видеть его рыдающим у гроба старшего брата было ужасно. Он дрожал и стонал от боли и отчаяния, держа нас, троих детей его брата, за плечи своими огромными руками.
Бабушка Софья говорила только на своем родном русском языке, причитала и без конца повторяла имя своего сына, который ушел раньше ее – высшая несправедливость! И мне казалось, что я присутствую не в своей, а в какой-то другой, чьей-то жизни. Все казалось непонятным и нелогичным.
Каждая секунда похорон терзала меня. Все родственники, которых я привык видеть смеющимися, плакали, и их лица уродовали гримасы скорби. Я никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким, но когда я поднял глаза, то увидел, как ко мне подходят три моих школьных друга – Майкл Штейн, Дэвид Беллер и Джоэл Робинс.
Они добрались до самого Бронкса, чтобы поддержать меня. Майкл потерял свою маму два года назад и он знал, каково мне сейчас. И я не мог поверить в то, что они приехали. Мы обнялись и моя мама, заметив их, покачала головой и сказала: “Друзья! Какие вы хорошие друзья…” Я никогда не забуду этих троих, которые приехали через весь город просто,
чтобы побыть со мной и буду любить их всегда.
После церемонии прощания процессия отправилась на кладбище, которое находится в Нью-Джерси. Помню, мы проезжали мимо стадиона “Янки” и я еще подумал, что это правильно. Разразилась гроза…
На кладбище все собрались у места нашего родового захоронения, о существованиии которого я, кстати, даже и не подозревал. Нам сказали, что этот довольно большой участок земли купил для всех дедушка Джулиус.
– Когда-нибудь мы все окажемся здесь, – умиротворенно произнес дядя Мак.
– Отличная новость, – подумал я.
Я стоял там, глядел на своих более старших родственников и думал: “Почему именно мой отец?”
Прощание у могилы было самым страшным моментом. Вид свежевырытой могилы, корней, торщачих из ее стенок, гроб, опускающийся в нее – все это угнетало меня. Вслед за матерью мы бросили в могилу цветы, а потом – несколько пригорошней земли с лопаты и звук соприкосновения этой земли о папин гроб оцарапал мою душу. И стало понятно: то, что казалось мне
плохим сном – на самом деле явь.
Я смотрел на толпу, оплакивающую отца. Всхлипы и рыдания смешивались со щебетанием птиц на ветвях кладбищенских деревьев. На глаза мне попался Вилли “Лев” Смит, он кивнул мне и продолжил молиться на иврите. Позади всех стояли могильщики. Они были одеты в комбинезоны и стояли, опираясь на лопаты. Один из них все время посматривал на часы…
После похорон все вернулись к нам домой. Сотни людей – родственники, соседи, друзья, много еды и разговоры, призванные облегчить стадания тех, кто понес утрату. Это называется Шива.
Меня все время била дрожь. Мы сидели на высоких деревянных стульях и слушали чьи-то утешения. Кто придумал эти стулья? Кто придумал вообще этот обряд? Разве недостаточно того, что постигло нас? Почему мы должны продолжать страдать?
Тетя Шила была недовольна тем, что мы согласно еврейской традиции задрапировали зеркала, а я был недоволен тем, что мы не задрапировали тетю Шилу.
Люди все время походили ко мне и говорили одно и то же: “Пройдет время и станет легче, вот увидишь, время пройдет…” Дедушке это тоже надоело: когда он услышал эту чушь в сороковой раз, он повернулся ко мне и сказал:
– Время – сволочь: когда тебе плохо, его много, а когда тебе хорошо, его не хватает…
И дом, мой родной дом, всегда наполненный смехом и джазом, разом потемнел и я ушел в свою комнату. И не выходил больше. Я не хотел никого видеть. Друзья подходили к дверям комнаты и пытались утешить меня, но…
Я был одним из первых среди моих друзей, кто потерял одного из родителей. И никто не знал, что нужно говорить в подобных случаях. Эй, нам было всего-то по пятнадцать. Мы не знали, что нужно говорить в принципе, не только об этом. И я решил не выходить из комнаты. Я присел на кровать и подумал, что так до сих пор и не заплакал.
…Я замкнулся и проводил время, в основном, у себя в комнате. Дом был печален, мрачен и уныл. Но через пару дней я услышал смех. Громкий заразительный смех. А потом я услышал смех других людей. В нашем доме смеялись! Я должен был покинуть пределы своей комнаты, чтобы узнать, кто это пытается занять мое место в гостиной…
И это был дядя Бернс, он исполнял какой-то номер для семьи. Он старался рассмешить нас, и даже мама смеялась. Бернс хотел, чтобы мы почувствовали себя немного лучше, он был своебразным болеутоляющим средством. И он добился того, что нам – хоть на несколько мгновений – стало лучше. Он потерял своего любимого старшего брата, самого близкого для него человека на Земле. И этим дядюшка Бернс дал мне понять, что это нормально, что даже в самый тяжелый момент жизни человеку нужно улыбаться, потому что смех – это лекарство.
А на следующий день к нам домой пришел Уайлд Билл Дэвисон (знаменитый американский трубач – Прим. перводчика). Он сел на стул, молча достал трубу и стал играть блюз. А потом появился Эдмонд Халл и поддержал его на кларнете. А потом появились все – и Уилли “Лев” Смит, и Затти Синглтон, и Тайри Гленн, и Эдди Кондон, и Арвел Шоу и все вместе они выдали такой концерт, какого не случалось во время Шивы ни у кого, я так думаю. Те, кто видел и слышал его, никогда не забудут, как они играли! Даже мама пританцовывала. Потому что невозможно было усидеть или устоять, когда они играли так, как в тот раз…
А потом они прощались, возвращаясь в свои жизни. Скорбные голоса, увлажненные глаза, запах бурбона…
– Эй, Фейс…, – сказал Смит. – Послушай, все будет хорошо, Фейс. Все будет в порядке. Откуда ты знаешь, что больше не свидишься с ним, Фейс?.. Мы ничего не знаем об этом…
Я не был уверен, что понимаю, о чем они говорят…
– Фейс, подумай о розе. Аромат розы – самый лучший на свете и это самый прекрасный цветок на земле, потому что он прост, правда, Фейс? Но приходит момент, когда ты должен выдернуть засохшую розу из земли, потому что на ее месте взрастет новая, еще более прекрасная, которая будет источать еще более прекрасный аромат. Понимаешь? Ты, наверное, не сможешь
понять это сейчас, Фейс, но однажды ты поймешь. Я гарантирую это…
Джоэл уехал первым. Он должен был возвращаться в колледж, университет Майами. Потом Рип вернулся в университет Бриджпорт. Прощания были нелегкими. И мы остались вдвоем с мамой.
Дядя Мак отозвал меня в сторонку:
– Билли, ты, конечно, понимаешь, что теперь, когда твои братья разъехались, ты остался главой семьи. Это теперь твоя работа…
Тетя Шила сказала, потрепав меня по щеке:
– Билли, дорогой, мы так гордимся тобой. Будь сильным для мамы. Ты теперь глава семьи. Это твоя работа…
Мне не нужна была эта работа.
И мы остались одни. Мы остались одни с глазу на глаз с нашей бедой – вселенских размеров несчастьем и такой же громадной пробоиной в сердцах, которую не залатаешь быстро. И первое, что происходит с тобой – ты становишься злым. Злость овладевает всем твоим естеством – почему это произошло именно с тобой и именно в это момент твоей жизни, и тебе нужны
ответы. Я был настолько сердит, что был готов ворваться прямо в кабинет Бога.
– Извините, но мне нужно видеть Его… Нет, у меня не назначен прием, но… Как вас зовут? Питер? А фамилия? Лев-аа-а-йн?
Но я чувствовал Его присутствие.
– Вот Ты где? Как Ты мог это допустить? Как Ты мог поступить так по отношению к ней? Как Ты мог поступить так по отношению к нам? Что? Твои пути несповедимы? Я не верю своим ушам! И после этого Ты называешь себя справедливым Богом? Неужели? Если ты справедлив, то почему Ты забрал моего отца и оставил на земле доктора Менгеле? Разве это справедливо?
Почему Ты поступил так по отношению ко мне? ПОЧЕМУ? Так получилось? Так карта легла? Не понял, Ты Бог или карточный дилер? Как Ты мог сказать такое?
Иисус Христос? О, здравствуй… Я тебя не заметил. Ты выглядишь просто превосходно. Нет, нет, я просто не узнал тебя с опущенными руками. Ты действительно выглядишь прекрасно. Сотрудничаешь с этим стариком? Что ж, быть может, я бы тоже этого хотел…
Знаешь что? Я никогда в Тебя не поверю. Как я могу теперь, после того, что Ты наделал? У меня будут другие Боги! Нам нужна одиннадцатая заповедь: не веруй в Бога, который так ошибается… Ладно, я извиняюсь, прости…
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но не могу…
– Могу я попросить Тебя об одолжении? Когда ты увидишься с ним, пожалуйста, передай, что я сдал экзамен по химии…
* * *
Возвращаться в школу было нелегко из-за того самого “валуна”, который отныне я должен был повсюду таскать за собой. В качестве противоядия я кое-что придумал. Чтобы объяснить вам, что именно, я должен рассказать, как я это определил для себя. Словом “потусторонность”. И это было точное определение моего состояния – я ощущал себя не здесь, не в этом мире. Я
пребывал в ином, потустороннем. Там, где ты смотришь – и не видишь, где слышишь – но не слушаешь.
Я притащил свой “валун” в школу. В коридоре мои друзья проносились мимо меня и жили обычной жизнью. Некоторые из них поглядывали мельком на мою идиотскую траурную ленточку. Я выглядел так, словно только что выиграл главный приз за приготовление самого невкусного пирога. Люди или избегали меня, либо глядели на меня как-то странно.
Мне казалось, я знаю, о чем они думают: “А, это тот парень, чей отец умер, играя в гребаный боулинг”. Почему-то я сердился на отца из-за того, что он умер именно там. Это неправильная смерть. Ты должен умереть в своей постели, в кругу семьи, улыбаясь каждому и уверяя их напоследок в том, что ты их любишь и после твоей смерти все будет прекрасно. Что ты
готов и не боишься умереть. И в конце нужно еще сказать: “Не грустите! Разве мы прожили плохую жизнь вместе?” И тогда уже умереть, поддерживаемый при переходе ТУДА всеми членами семьи. Ты не должен умирать на полу в боулинге, окруженный людьми в рентованных разноцветных туфлях! Я клянусь вам своей жизнью в том, что тогда я именно так и думал.
И вдруг я увидел Девушку с Новым Ухажером. Голубоглазый блондин на “Импале”, игрок школьной футбольной команды и, наверное, нацист. И я растерялся. Я до сих пор иногда теряюсь. И я уже не мог отдать себе отчет в том, что меня расстраивает больше – то, что умер мой отец или что Девушка выбрала не меня? И по какому поводу я скорблю? Скорблю ли я
по нему или… по себе?
…Объявлен набор в школьную баскетбольную команду. В коридоре висит огромное объявление. Я мечтал попасть в главную баскетбольную команду. В любой американской школе есть главная команда по любому виду спорта и другие, уровнем пониже. И я, конечно, хотел в главную. Это была гламурная команда. Весь город по пятницам ходил смотреть на ее матчи. Я три года играл за главную бейсбольную команду нашей школы, но единственные, кто приезжал на наши игры, были мы сами – игроки. В прошлом году я попал во вторую баскетбольную команду, но я должен был попасть в главную, потому что мой брат Рип играл за нее и я обязан был достичь всего того же, чего достиг Рип. Я считал его самым классным во всех отношениях малым (если не считать его дурацкой привычки стучать ногами по матрацу во время сна). Кроме того, мне нужно было какое-то занятие,
чтобы не находиться дома.
Я отправился на отбор, но, очевидно, поспешил с этим. В первый же день кто-то отпасовал мне мяч и он просто пролетел мимо меня. Я не среагировал. Я просто не видел его. При дриблинге я попадал мячом в свою ногу. Я был в потустороннем мире тогда. И этот мир ослеплял меня. Я терял позицию, не мог играть в защите, не успевал подключаться в атаку, потому
что меня все время тянул назад мой “валун”. И так было все три дня отбора. Я играл ужасно. Это даже нельзя было назвать игрой.
После окончания третьего дня набора наш тренер Джин Фэрри попросил меня зайти к нему в кабинет после тренировки. Я был уверен, что он отчислит меня. Но вместо этого он предложил мне присесть и задал вопрос, который никто не задавал с 15 октября:
– Билли, у тебя все в порядке? Как дела дома?
Я смотрел на него и слова застряли у меня в горле. И вдруг из глаз ручьем хлынули слезы. А потом меня будто прорвало и эти слова уже выскакивали изо рта против моей воли:
– Извините, тренер, – бормотал я. – Простите меня… Простите… Дома – никого… Я одинок… Я не знаю, что происходит и не могу сосредоточиться… У меня ничего не получается… А дома и вправду пусто. Хотите знать, что я делаю каждый день после школы, тренер? Я бегу домой и готовлю ужин. Я готовлю ужин для моей мамы, потому что она каждый день уезжает утром на поиски работы… И я хочу, чтобы к ее возвращению на столе стоял хоть какой, но ужин. Потому что иначе после тяжелого дня готовить придется ей… И она смотрит на меня устало и очень печально. И я пытаюсь ее рассмешить, но у меня и это получается теперь плохо… И я очень стараюсь, тренер. Я стараюсь учиться и получать хорошие отметки, но
я не могу. Я иду заниматься в свою комнату и каждый раз, когда я открываю учебник, я слышу ее. Она всхлипывает и стонет, и этим укачивает себя, и засыпает, и я все это слышу, потому что в нашем доме самые долбаные в мире тончайшие стены!
Слезы текли по моему лицу, будто они совершали побег из тюрьмы. Мне не было стыдно. Тренер Фэрри, которому в ту пору было всего 24 года, улыбнулся и сказал: “Не волнуйся, Билли. Ни о чем не волнуйся. И знай, что в случае надобности я – рядом”.
Он взял меня в команду. Этот его поступок до сих пор остается самым лучшим из всех, что совершали люди по отношению ко мне…
Перевел Александр Этман.
(Продолжение в пятницу, 22 августа).