В этот день в 1881 году на свет появился ХИАС, который славят все волны иммиграции в США, кроме последней и тех, кто до сих пор не расплатился с долгами, хотя это дело святое (а заядлым уклонистам – стыд и срам). ХИАС, между прочим, это всего лишь телеграфный адрес, присвоенный появившемуся абоненту. Это было давно – в год рождения Анны Павловой и Пабло Пикассо, Стефана Цвейга и Александра Керенского, Фернана Леже и Мустафы Ататюрка. Слияние в 1909 году с Еврейским обществом помощи приютам привело к появлению официального названия – “Еврейское общество помощи приютам и иммигрантам”, но организация продолжала быть известной как “H.I.A.S.” или, чаще всего, как “HIAS”, что в конечном итоге стало официальным названием. А в следующем году мы отметим 110-летний юбилей ДЖОЙНТа, и если вы думаете, что джойнт – это самокрутка с марихуаной, то вы правы, но мы не об этом. И я продолжаю вспоминать чудесные дни нашей постсоветской молодости, которая началась в Австрии и Италии благодаря Рейгану, Горбачеву и этим двум организациям. На столице Италии я, как порядочный человек, должен остановиться подольше, но и без Вены не обойтись никак…

Если не считать попаданий в Рим проездом (точнее, пролетом), то по-настоящему в Вечный город мне удалось заглянуть лишь трижды. Самый первый помню отлично: поезд Вена-Рим остановился в шесть утра на какой-то станции километрах в 50 от Термини, на эвакуацию были даны 60 секунд и за это время беженцы из СССР высадились (а беженцами из СССР называли всех – от молчаливых интеллигентов в мохеровых свитерах с книжками Макса Фриша в руках до упитанных и крикливых дядек и тетек с десятью чемоданами на брата и ювелирными украшениями даже во рту), были тут же под присмотром автоматчиков пересажены в автобусы и покатили в Рим.

Без автобусов не обошлось и во второй раз. “Принцесса Эмеральда” отшвартовалась в Чивитавеккии – огромном порту, одном из крупнейших в Европе, расположенном в 80 километрах от Рима. Народ повалил на пристань, корабельные служащие суетились перед автобусами, наклеивая каждому на грудь номерки, и благодаря этой суете посадка прошла без инцидентов и довольно быстро: кавалькада помчалась на юг, мимо Санта-Маринеллы и Ладисполи, как и 33 года назад – в Рим.

Чивитавеккия, Санта-Маринелла, Ладисполи, Остия, Торваяника – все это места трудовой и боевой славы второй волны советской эмиграции в Америку. В Италию беженцы попадали после непродолжительного маринада в Австрии. В Вене они, в основном, занимались бюрократическими формальностями: отказывались от щедрых посулов Сохнута, представители которого атаковали беженцев прямо в аэропорту и умоляли репатриироваться на землю обетованную, суля за это бесплатный обед в ресторане венского аэропорта, оформляли документы в Джойнте и долги в ХИАСе. Русские с еврейскими бумагами и фиктивными женами заучивали информацию о еврейских праздниках, евреи с русской душой шли за помощью в Толстовский фонд.

Толстовский фонд старался как мог, поил евреев молоком и давал им читать парижскую “Русскую мысль”, но сравняться с Джойнтом не мог. Евреи с русской душой, попив молочка и почитав газетку, шли сдаваться евреям с еврейской душой, но с американским уклоном. В Джойнте в режиме “нон-стоп” крутили фильм “Бен-Гур”, беженцы заполняли анкеты, получали скромные пособия и делились друг с другом информацией, покуривая на лестнице и сплевывая в пролеты. Информации было немного. Все ждали одного – отправки в Италию.

В ожидании Италии мы бродили по Вене и жевали дешевые бананы. Слегка жухлые, они стоили, кажется, по 7 шиллингов за киллограмм. Кроме бананов, я угощал своего в ту пору пятилетнего сына мороженым. Помимо этого, футболист венской “Аустрии” Евгений Милевский и его чудесная жена Люба приглашали нас на ужины. У них же мы и стирали.

Без денег сложно было окунуться в бурную культурную жизнь Вены, но в зоопарк, в Шенбрунн и в Ботанический сад Венского университета я сына отвел.

Мы пили привезенную с собой водку и закусывали образцами продукции Бобруйского мясокомбината, которыми любезно, хотя и экономно, потчевал нас его бывший главный инженер, деливший с нами квартиру в центре города, напротив которой находился крупнейший в Вене магазин похоронных принадлежностей с гробами в кистях в огромных витринах.

И вот, наконец, час пробил. Альпийскими железнодорожными туннелями мы за ночь добрались до Италии. Первым нашим пристанищем был отель “Спортинг”. Подъехать к нему было невозможно и нам пришлось тащить чемоданы в гору метров 400 при температуре плюс 35. Потом приехали обитавшие в Торваянике рижане. На закате мы открыли отставшуюся водку, одолжили у кого-то кастрюлю, наполнили ее водой, приготовили десять пакетов югославского супа “Кокоша” и достали кипятильник. Через мгновение отель “Спортинг” погрузился во тьму, хотя не исключаю, что я лишил света половину Рима.

– Но луче! – закричал мой бывший друг.

Это не помогло. Пили в темноте, “ветераны эмиграции” рассказывали веселые истории про Торваянику – как один рижанин продал купленный вскладчину велосипед и был подвергнут остракизму, как нужно отглаживать автобусные талоны, у кого именно покупать бекон, сыр и зелень на базаре, о чудесах, которые творятся с женщинами после водки “Кеглевич”. Через три часа дали свет. Одновременно из номера, в котором поселилась семья бывшего главного инженера Бобруйского мясокомбината, раздались душераздирающие крики. Оказалось, что еще в светлое время суток инженер забил в стену специально припасенные для этого гвозди и развесил на них продукцию своего мясокомбината. Тараканы Вечного города за века, конечно, пробовали всё, но запах изделий Бобруйского мясокомбината вскружил им головы: они прибыли к инженеру с визитом. Причем, кажется, все. Мы перепрыгивали через них, спасая двух инженеровых дочек.

В “Спортинге” мы могли задержаться еще на три бесплатных дня, но наутро я вынес чемоданы на улицу. На них осталась дежурить семья, а я прошествовал в ближайшее отделение “Банко ди Лаворо” – получать пособие. Возле него шевелилась русскоязычная толпа. Химическим карандашом мне написали на руке номер – 167-й. Применяя политику кнута и пряника, мне удалось вскоре войти в первую сотню, а знакомство с охранником и совместное кофепитие с восторгами по поводу футболистов Заварова и Алейникова, а также душевное исполнение песни Адриано Челентано “Буона сэрра, синьорина, буона сэрра…” привело к тому, что перед самым закрытием банка я проник туда и получил миллион лир. Это на месяц, на семерых. На эти деньги нужно было снять квартиру и вообще – жить.

В Торваянике на виа Франча, 25 стоял дом, который был населен рижанами, жившими в двухкомнатных квартирах. Пустовал третий этаж, который целиком занимали апартаменты с каминами, огромным залом, пятью спальнями и двумя ванными комнатами. Балконы опоясывали эту квартиру-мечту и выходили прямо на пляж Тирренского моря.

Мы пошли торговаться. Дом принадлежал синьоре Пиккари, но торговалась ее агент синьора Карла. Она назвала цену – 1 миллион 300 тысяч лир в месяц. 300 тысяч удалось скинуть. Миллион лир – это где-то 800 долларов по тогдашнему курсу.

– А на что мы будем покупать продукты? – спросила жена.

– А привезенные погоны и пионерские галстуки? А часы и крепдешин? А презервативы, наконец? Будем продавать, устроимся на работу, по утрам я буду ловить рыбу. Прорвемся! – отвечал я.

– Ну? – спросила синьора Карла. – Ун си о ун но?

– Си, – сказал я.

– Бабене, – сказала она. – Одессо?

– Но, Рига, – сказал я.

– Рига, – с недоумением переспросила синьора Карла. – Одессо?

– Какая Одесса? – перешел я на русский. – Мы из Риги. Не из Одессы.

Через десять минут синьора Карла сказала, что она закрывает агентство и жестами попросила меня выйти.

– Одессо? – кричала она. – Но одессо, но сордженте!

– Рига, – кричал я. – Надо же, как она одесситов боится. Рига! Не Одесса!

На шум заглянул человек и представился:

– Миша “Капито”.

– Чего она от нас хочет, мил человек? – взмолился я. – Да объясни ты ей, что мы из Риги, не из Одессы.

Миша перекинулся с синьорой Карлой парой фраз.

– Идиот, – обратился он ко мне. – “Одессо” по-итальянски значит “сейчас”. Она тебя все это время спрашивала: “Ты въехать сейчас хочешь?”. А ты: “Рига, Рига…” А Рига по-итальянски – это пробор… Она подумала, что ты все перепутал и решил, что она – парикмахерша.

…Дни беженцев в Торваянике проходили по четкому расписанию. Оно, впрочем, не было утомительным. Утром – подъем и завтрак на балконе с видом на море. Затем – пляж, беседы, строительство планов на будущее, преферанс, ловля крабов, обед, изучение составленной ХИАСом дурацкой книги “Добро пожаловать в Америку”, поход в магазин, на дверях которого висела табличка на русском: “Уважаемые беженцы! Пожалуйста, не воруйте наши продукты!”, затем сходка в городском скверике, ожидание почтальона из американского консулата, зависть по отношению к получившим разрешение, утешения отказников, ужин с возлияниями, сон.

По субботам и воскресеньям беженцы выносили свой нехитрый товар на рынок. Лучше всего продавались “Командирские часы” – со звездой, парашютом, якорем и танком. Хорошо шли фоторужья, полотенца и простыни. Но в принципе, можно было продать все: болгарские сигареты “ВТ”, самовары, магнитные шахматы, аквариумы, облепиховое масло, знамя “Парикмакхерская

#17 – победитель социалистического соревнования”, значки, набор отверток, люстры, погоны, спички, водку и даже уже упомянутые мною страшные советские презервативы. Продавая последние, беженцы кричали: “Руссо презервативо, антибамбино, грандо регало пер синьор!”. Там я познакомился с Анатолием Березкиным, у которого с тех пор и стригусь.

Два раза в неделю мы выезжали в Рим, но не с тем, чтобы насладиться его красотами. По вторникам совершалась вылазка на вещевой рынок Сан-Джованни. Там можно было обновить гардероб путем обмена двух пар часов на дубленку.

По четвергам мы закупались на продовольственном Круглом рынке – так было гораздо дешевле, особенно, если доехать до него “зайцем”. После шумных торгов мы увозили домой зелень, бекон и сыр, а также сигареты “Мальборо” – по доллару за пачку. В Торваянике покупались только “крылья советов” – так назывались индюшачьи крылья, из которых приготавливалось все, кроме компота, и спирт.

Спирт разводился с водой в пятилитровых винных бутылях, туда же бросались лимонные корки и сахарная пудра. Получалось вполне сносное “Лимончелло”. Когда мы с уже упомянутым бывшим другом обнаружили бутылки со спиртом, они стояли на полке, покрытые вековым слоем пыли. Сначала мы потянулись к красивым пузатым бутылкам, но вовремя прочитали на них пугающее слово “denaturato”. Но по соседству пылился нормальный спирт. Правда, в правом нижнем углу этикетки был нарисован веселый костер и что-то написано.

– Возьмем на пробу, – хором сказали мы друг другу.

Миша “Капито” позднее прочитал эту надпись: “Для разведения огня в каминах”. Нас это не смутило. Между прочим, изготавливаемая нами водка по мягкости (мы так думаем, за счет сахарной пудры и лимона, а также воды из целебных торваянских артезианских скважин) значительно превосходила многие образцы выпитого нами ранее и я почти уверен, легко прошла бы требования Госстандарта СССР.

Правда, однажды дегустация едва не привела к печальному исходу с одним из нас, хотя я склонен думать, что главную роль тут сыграло не качество, но количество.

А праздновали мы часто. Еврейский Новый год, 7 ноября, День падения Берлинской стены, День католических святых Тутто Санти… Собиралось обычно человек тридцать знавших друг друга по Риге плюс примкнувший к нам профессор Ленинградского университета, который жил с супругой-музыковедом на чердаке. Чесночные запахи “крыльев советов” будоражили воображение профессора, он шел на них, как крысы на дудочку в известной сказке про Крысолова. И хотя мы настаивали на том, что, как член семьи, он может приходить к нам без подарка, профессор ни разу не пришел с пустыми руками. Как правило, он дарил нам пепельницы из местного кафе.

Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что беженцы образца осени 1989 года вели в Италии праздный образ жизни. Культурная программа также была насыщенной. Периодически беженцы выезжали в Рим с ознакомительными целями. Например, нами дважды был осмотрен Колизей. В один из этих осмотров я стал свидетелем блистательного разговора, о котором поведал позднее писательнице Дине Рубиной. Дина смеялась в голос. Один беженец сказал другому, указывая на Колизей:

– А здесь, Сеня, когда-то выступал Спартак…

На что Сеня с интересом вопрошал:

– А “Черноморец”?

У меня есть документальные подтверждения посещения Ватикана, причем, на них запечатлена бурная реакция беженцев на появлении в окне четвертого этажа какого-то человека, закрывавшего форточку, но принятого беженцами за Папу. На высказанные мною сомнения, с чего это вдруг Папа полезет самолично закрывать форточку на, судя по всему, высокий подоконник, беженцы назидательно ответили, что Папа всегда самостоятельно открывает и закрывает форточки по всему четвертому этажу и что об этом знает каждый ребенок.

Кстати, о детях. Большинство детей и внуков беженцев так никогда и не побывали в “Артеке”, но Италия легко компенсировала этот недостаток и дети, все как на подбор, были загорелыми и довольными, что легко объяснимо, ибо восемь часов в день они проводили на пляже. Они играли со сверстниками и быстро овладели итальянским, выступая проводниками родительских идей на базарах и в общественном транспорте.

В обиходе взрослых беженцев главными лексическими единицами являлись следующие: “кванта коста?” – “сколько стоит?”, “тропо” – “дорого” (если вещь покупалась) и “нон-тропо” (если продавалась). Иногда с целью быстрой продажи беженцами изобретались сложноподчиненные предложения, например: “Синьора, дженералио оролоджии одессо – нон-тропо, грандо регало пер синьор, а домани – тропо-тропо” – “Синьора, если вы приобрете эти чудесные “Командирские” часы прямо сейчас, то они обойдутся вам всего ничего и ваш синьор будет крайне воодушевлен проявленным вами знаком любви и внимания, но если же вы решите купить завтра, то они обойдутся вам значительно дороже”.

– Перке? – запальчиво спрашивала синьора, и беженец с изумлением осознавал, что его поняли.

– Перке-перке, – говорил беженец снисходительно. – Домани феста, новембре сетте (“почему-почему, завтра праздник – 7 ноября”). Руссо эмигранто но лаворо (“русские эмигранты не работают”).

– О, доподомани, – вспескивала руками синьора и разворачивалась – (“Так послезавтра”).

– Синьора, – жалостливо кричал ей вслед иной беженец. – Прего, руссо гондоно. Нон-тропо, грандо регало пер синьор… Что означало: “Купи хотя бы презерватив, скупердяйка!”

Также беженцами часто употреблялись слова: “бабене” – “хорошо”, “рагацца” – “девушка”, “бамбина” – “девочка”, “бамбино” – “мальчик”, “грандиосаменте” – “грандиозно, “селебрито” – “знаменито”, “дорсо” – “спина”, “бьянко” – “белая”. Я думаю, вы уже поняли, что запас слов беженцев вполне мог конкурировать с лексиконом Людоедки-Эллочки.

И с этим лексиконом мы ездили по Италии. Преследовались несколько целей. Во-первых, со временем Рим и его окрестности перестали интересоваться нашими товарами: лишь изредка какой-нибудь малахольный итальянец покупал за бесценок пионерский барабан или аквариум.

Я, кстати, долго не понимал, зачем люди привезли в Италию аквариумы? Кого они хотели ими удивить? На что рассчитывали? Я понимаю: самовар или советский презерватив – экзотика! Но аквариум?! Впрочем, однажды я увидел, как наш человек продает обычные водонепроницаемые часы. Он бросал их в аквариум, наполненный водой, затем доставал и демонстрировал потомкам Микеланджело и Плиния Младшего, что часы по-прежнему ходят. И эти удивительные люди покупали часы вместе с аквариумом. Непостижимо!

Но я отвлекся. Итак, интерес римлян к нашим товарам потихоньку остыл. Совет беженцев решился на интервенцию. Оптимистически настроенная часть беженцев рванула на юг, в Неаполь. Бедные южане очень хотели купить виданные прежде только в кино советские гимнастерки и гуталин, но у них не было достаточного количества денег, а те, что были, не устраивали избалованных столицей беженцев. На свои кровные, в дикий убыток, беженцы ехали на Капри: с одной стороны – остров, должен же ощущаться недостаток товаров, с другой – как упустить возможность пойтись по ленинским и горьковским местам… Но возвращались они несолоно хлебавши: на Капри не продавались даже обычно разлетавшиеся презервативы.

Более продвинутая часть беженцев разведывала сытый Север. Так мы побывали во Флоренции, Римини, Милане и Венеции. Там хорошо продавались и часы, и простыни, и полотенца, и фотоаппараты. Мы разгулялись настолько, что не только закормили до рвоты наглых голубей на площади Святого Марка, но посетили Дворец дожей и даже прокатились на гондоле. Во Флоренции мы

часов шесть бродили по галерее Уфицци, а в Милане умудрились попасть на футбол. Правда, зайцами. Хотя не совсем: помогло вывезенное мною удостоверение члена Союза журналистов СССР.

Кроме всего прочего, многие из нас подрабатывали – кто где. Так что время летело быстро. Но мы его все равно подгоняли – нам ужасно хотелось попасть в Америку. Когда-то в рассказе “Самоубийство” я уже написал об этом настрое, так что нет смысла выдумывать что-то новое и бередить душу.

Какое было время… Ах, какое замечательное было время…

Мы были на 34 года моложе, а следовательно – намного сильнее и глупее. Жизнь казалась нам захватывающей авантюрой и то, будет ли она вдобавок еще счастливо-веселой, а дружба, ее крепившая – верной и вечной, зависело, на первый взгляд, только от нас…

Умирающий декабрь и на этих берегах – не подарок, но мы помнили жаркий молодой сентябрь, октябрь с его уже равнодушным и уставшим солнцем и сменивший его теплый, ласковый и пожилой ноябрь, месяц-пенсионер. Истома гостеприимной итальянской осени до сих пор иногда накатывает на меня приятной волной.

К декабрю мы продали все “Командирские” часы, фоторужья, все простыни и полотенца, армейские погоны, презервативы и даже пионерские значки. Деньги ушли, не прощаясь. Американский консулат на виа Венето нас не беспокоил. Если бы мы не видели, что ежедневно кто-то из собратьев-беженцев счастливо помахивает документами на въезд в США в городском скверике (это называлось “получить транспорт”), то можно было бы подумать, что консулат вообще прекратил работу. Мысли о том, чтобы остаться в Италии, или уехать в открытые Канаду или Австралию, нами отгонялись как крамольные. Эмиграция в Штаты представлялась завершением первого жизненного этапа, этапа интересного, но черно-белого. Цветной многосерийный второй этап мог начаться только с Америки. Других стран не существовало.

– Почему ты едешь в Америку, Алессандро? – спрашивал меня старик-итальянец, владевший пиццерией на виа Франча в Торваянике, у которого я подрабатывал время от времени. – Оставайся в Италии. Ты молодой и сильный. Это чудесная страна, пока ты молодой и сильный.

– Потому что Америка – это страна неограниченных возможностей! – отвечал я на чудовищном итальянском. – Равных возможностей для всех…

– Такой страны нет, – качал головой старик. – Не бывает такой страны. Бывает, что ты – молодой и сильный, а потом становишься старым и слабым. По другому не бывает. Так происходит в любой стране…

С отъездом друзей я все чаще наведывался к нему. Старику было скучно. Работавшего у него племянника откуда-то с юга он называл “фиглио ди путана”, что, наверное, можно перевести как “сукин сын”. Племянник завел себе девицу в Риме и днями не являлся на службу. Впрочем, делать в пиццерии на самом деле было нечего. Оказавшиеся в “отказниках” эмигранты

в страхе перед неизвестностью к зиме стали экономить на всем, а местные жители заглядывали сюда изредка. Я мыл розовых курей и обсыпал их всякими травами. Потом старик засовывал их в гриль и начинал уговаривать меня не ехать в Америку.

30 декабря 1989 года сотрудники американского консулата, очевидно, делали уборку, нашли наши бумаги и прислали новогодний подарок – транспорт на 11 января. Я пришел к старику, поздравил его с Новым годом и подарил последний пионерский галстук.

– Прэндо куэсто, грацие, – сказал он. – Это я возьму, спасибо.

– Через одиннадцать дней я уезжаю, – сказал я, повязывая ему галстук.

– Напрасно, – отозвался он. – Америка – сумасшедшая страна. Я там прожил почти восемь лет. Италия – тоже сумасшедшая страна. Но здесь у людей душа умирает одновременно с телом. А там – раньше…

Я надолго забыл того старика и даже его имя. Имя так и не вспомнил, а вот его слова вспоминаю от случая к случаю. Недавно я оказался в Остии, в аэропорту Леонардо да Винчи, километрах, кажется, в десяти от Торваяники. У нас было минут тридцать между самолетами. Взлетев над морем, мы сразу же попали в сильную облачность и я не увидел Торваяники. И вообще ничего не увидел, кроме серо-молочной мглы. Но потом самолет набрался храбрости и рванул вверх, и вскоре солнечные лучи, ликуя, ворвались в салон, и лайнер плавно поплыл по голубому океану над Атлантическим – туда, где я теперь живу, дышу, надеюсь и помню, где хорошо и комфортно моему телу. Вот только душа, похоже, дейстительно порой чувствует себя неважно и стремится в другие измерения, где ей не так тесно.

Коль смогли бы они жить в согласии – душа и тело – вот бы чудесно было… Но так, наверное, не бывает. Как сказала когда-то кормившая меня куриным бульоном любимая Токарева: “Создатель фасует справедливо – или одно, или другое…”

Александр Этман.