Шулим Лазаревич Фрумкер с правнуками. Чикаго, 2019.
Я придумал эту газету в декабре 91-го. Сделал – в январе 92-го. Но впервые за 27 с половиной лет в ней публикуется материал под такой рубрикой. Интервью с ветеранами войны и очерки о них появлялись на наших страницах и раньше. Более того, их было достаточно много и героями становились достойные замечательные люди. И даже более того – в двух случаях “ветераны” оказывались “липовыми” – они воевали в дивизиях, которых не существовало и хуже того – гордились орденами, которых не заслужили.
Как заметила Марина Розанова, эмиграция – это капля крови нации, взятая на анализ. Точнее, кажется, никто не сформулировал. В нашей эмиграции действительно много по-настоящему чудесных людей. Но и просто удачливых сперматозоидов – тоже немало. Поэтому результаты анализа препятствуют созданию четкой клинической картины этой самой эмиграции. К счастью, с годами я смог себе позволить иметь дело только с теми, кто ее красит. Итак, знакомьтесь: Шулим Лазаревич Фрумкер. 19 февраля 2020 года ему, я очень надеюсь, исполнится 98 лет.
Рубрика “Спасибо” – это ему и, к сожалению, немногим оставшимся в живых ветеранам страшной войны. За то, что живы мы.
На Дальнем Востоке. Уссурийский край. 1 мая 1946 года.
* * *
…Я присел напротив него, почти ослепшего, с кислородными трубками, торчащими из носа, с поникшей головой и чтобы что-то сказать, произнес:
– Шулим Лазаревич – красиво звучит… Шулим – редкое имя…
– Молодой человек, – неожиданно звонким голосом ответил собеседник, вам знакомо словосочетание “Шолом Алейхем”?
– Разумеется.
– Ну, видно маме нравились его книги… Шолом… Шулим…
– Вообще-то его звали Соломоном Наумовичем Рабиновичем – при рождении…
– Да? Может, и я Соломон Лазаревич? Не знаю, всю жизнь меня звали просто Сеней…
…Дед был родом из Польши. Откуда именно – трудно сказать. Предки жили там еще до того, как Пруссия, Австрия и Россия впервые поделили Речь Посполиту. Потом еще делили еще много раз, но евреи никуда не уходили. Его сын, родившийся в 1896-м году, в судьбоносном 17-м оказался в неправильном месте в неправильное время и годом позже вступил в РКП(б). Буква “Б” в этой аббревиатуре означает “большевиков”, хотя и то, о чем вы подумали – тоже верно.
Лазарь Фрумкер не просто воевал в Гражданскую. Его, что называется, потрепало по полной программе. Сначала у Щорса, который, хоть и числился бывшим офицером русской императорской армии, но военное дело знал плохо, был негодным фельдшером, однако революция окрылила его. По воспоминаниям Антонова-Овсеенко, солдаты любили его за “толковость, ясность и находчивость”. Лазарю Николай Александрович тоже нравился и поэтому загадочная гибель его расстроила юношу. Евреев вокруг Щорса было, кстати, немеряно. По последним данным, не смертью храбрых от рук петлюровского пулеметчика пал комдив, а был тривиально “заказан” членом РВС 12-й армии Семеном Араловым, который был влюблен в жену Щорса Фруму Ефимовну Ростову, исполнил “заказ” Павел Танхиль-Танхилевич, а перевязывала раненого медсестра Анна Розенблюм.
Из этой “еврейской армии” Лазарь ушел к Котовскому – опытному налетчику, перевалифицировавшемуся в комдивы (его, кстати, тоже “шлепнул” иудей – Мейер Зайдер по прозвищу “Майорчик”, который до 20-го года содержал в Одессе один из самых респектабельных публичных домов и имел к Котовскому какие-то долговые претензии). И как-то во времена продразверстки повстречал красавицу, на которой и женился. Дочка местечкового портного именем революции родила герою Гражданской войны красавца-малыша. В феврале 1922-го… “Шолом”, – сказала ему мама. Назвали Шулимом.
Бравый мужик был Лазарь. Похоже, верил в светлое коммунистическое “завтра”. Пламенную речь толкнуть – запросто. С наганом обращался непринужденно. Короче, выбрали его там, в местечке нынешней Днепропетровской области, председателем сельсовета. И приказала ему партия организовывать колхозы. Соломон приказ партии выполнял на совесть. Стал председателем первого из них. Строгий был. Боялись его и уважали. Сын на себе крутой папашин нрав тоже испытывал.
Май сорокового. Десятиклассники. До свидания мальчики.
– Рос я на улице, – вспоминает наш герой. – Никаких там поблажек, сюсюканий, нежностей… С пацанами с утра до вечера… Кругом разговаривали только на украинском и идиш. Точнее, наоборот. По базарным дням съезжались туда украинские крестьяне из окрестных деревень – так торговля, не поверите, шла исключительно на идиш. Нам это забавным не казалось. Русским отец владел отлично, но общаться на нем ему особенно было не с кем…
Когда Шулим/Сеня подрос, мать настояла на переезде в Макеевку (тогда Дмитриевском называли этот город в Донецкой области). Там школа была, а то пришлось бы ездить за тридевять земель. Наказ перед школой отец дал простой: “Учись так, чтобы помнил то, что выучишь”. Хороший наказ…
Десять лет, даже чуть больше, семья прожила в Макеевке. Посмотрел я тут любопытства ради на результаты переписи тамошнего населения в 1926 году – интернационал! Русские, украинцы, евреи, татары, армяне, белорусы, немцы, поляки, греки, даже 32 латыша…
Ленинград. Январь 41-го. Построение на лыжную прогулку курсантов ЛУИРЗы.
Окончил Сеня школу, поехал в Ленинград. С таким папой, разумеется, ни о какой иной карьере, кроме как военной, и не помышлял. Поступил сначала в ВОСО (академию Военных Сообщений, позднее – Ленинградское высшее училище железнодорожных войск и военных сообщений имени Фрунзе – Прим. “НС”). Сдал все экзамены на “отлично”, потому что всю жизнь следовал отцовскому совету и запоминал пройденное.
Свежеиспеченный курсант. Ленинград
Зачислили, дали отпуск, чтобы съездил домой. Но перед отъездом решили слегка отметить это дело. И вот в процессе отмечания в разговорах выяснилось, что по окончании училища уготована им дорожка или на Крайний Север, или на Крайний Юг. “И будешь сидеть там до скончания века”, – сказал кто-то из бывалых.
– Что-то взгрустнулось мне от этих разговоров… Неужели, думаю, суждено мне в вечной мерзлоте лямку тянуть? Да и девушка какая туда поедет? А если в пустыне – ничем не лучше… Короче, иду я по Невскому, красоту вокруг не замечаю, как вдруг бросается мне в глаза плакат огромный на стене: там красавцы-офицеры на мотоциклах! Мотоциклы сверкают, офицеры – тоже. Девушки оборачиваются – мечта! Читаю – поступайте в ЛУИРЗУ!
Что за ЛУИРЗА такая? Пошел я по указанному в плакате адресу и пришел в Ленинградское высшее военное училище инструментальной разведки и зенитной артиллерии (в 1937-м – Ленинградское военно-электротехническое училище имени П. И. Баранова. – Прим. “НС”). И такой же плакат рядом с входом висит. Зашел я:
– Здравствуйте, – говорю.
– Ты поступать?
– Нет, – говорю. – Я уже поступил. В ВОСО.
– Молодец, – говорят. – А к нам чего?
– Плакат, – говорю, – увидел. Похоже, поспешил…
– Это, – говорят, – бывает… А как у тебя с математикой и физикой?
– Отлично, – говорю. – Вот документы.
Посмотрели и говорят:
– Оставайся.
Я говорю:
– А как же ВОСО?
– Ну, этот вопрос мы уладим, – сказали.
И уладили как-то. И стал я луирзовцем.
На набережной Невы. До войны – полгода..
Год отучились и послали нас в летние Красносельские лагеря. Традиция эта вела свой отсчет с 18-го века: сюда ежегодно с 1 мая по 4 августа вывозились гвардия и курсанты военно-учебных заведений для полевого обучения и маневров. Основаны Красносельские лагеря были в 1731 году, войска в лагере располагались походным порядком – в палатках и временных строениях, на площадках. Мы жили в землянках, оставленных красноармейцами после Финской войны. И не знали, что на нас традиция оборвется: мы были последними обитателями Красносельских лагерей…
Тревоги были частыми. Выспаться толком не удавалось. Мы, пацаны, не понимали ничего – злились. Старшины хмурились, бормотали, что дело к войне не иначе как идет. Какая война? – думали мы. Вон товарищ Молотов с товарищем Риббентропом подписали акт о ненападении…
И 22 июня на рассвете началось. Объявили нам, что Гитлер, собака, обманул и напал на Советский Союз. И что мы, конечно, сейчас объединимся вокруг Коммунистической партии, Родинв и Сталина, и покажем немцам, где раки зимуют. А для начала, сказали, вот вам сухой паек. Засунули мы его в ранцы (а тогда вещмешков еще не было, а только ранцы – как в Первую Мировую) и повезли нас в лес, в 80 километрах от Кингисеппа (ну, вообще-то это старинный русский город Ям, основанный еще в 14-м веке новгородским боярином Иоанном Федоровичем, да только в 1922-м его переименовали в честь эстонского революционера, который известен тем, что вел дело стрелявшей в Ленина эсерки Фанни Каплан и никогда в Яме не был. – Прим. “НС”).
В лесу мы занимались тем, что отлавливали диверсантов, которых немцы забрасывали на парашютах. Потом приказ пришел – о присвоении некоторым из нас офицерских званий!
– Мы же первокурсники! – говорим. – Наверное, ошибка…
– Война, ребята… Никакой ошибки…
А решили они так: тем, кто весь год хорошо учился и сдал экзамены на “отлично”, присвоили лейтенантские звания…
Так в 19 лет курсант Фрумкер превратился в лейтенанта Красной Армии. И получил тридцать человек в подчинение, многие из которых годились ему в отцы…
– …Потом отправили меня в Москву. Выдали обмундирование. Лычки. Парадную форму я… закопал. Чтобы – я серьезно – не запачкать и не потерять в армейской суете. Ну, чтобы не свистнули. Думал я так: завтра война закончится, а как форму свистнут – в чем я праздновать буду! Так что закопал. В том, что немца мы быстро побьем – сомнений не было.
Оказался лейтенант Фрумкер в Гороховецких лагерях. Лесные дебри левобережья Клязьмы в ее нижнем течении с давних пор считались притягательными для охотников. Говорят, что именно охотничьи угодья и привлекли туда в 1927 году наркома Клима Ворошилова. Во время прогулок с ружьем меж сосновых боров и лесных озер Гороховецкого уезда высокий гость набрел на место бывшего лагеря царской армии у большой деревни Мулино, где насчитывалось около 500 жителей.
Ворошилову рассказали, что раньше туда приезжали стрелковые и артиллерийские полки царской армии для проведения полевых занятий. Увиденное запало в голову сталинскому наркому. И в ноябре того же 1927 года приказом нарком-военмора был образован Гороховецкий учебный артиллерийский центр, причем перед утверждением этого документа Ворошилов по-хозяйски удостоверился, что отходящие под новый военный объект земли непригодны для земледелия.
Вскоре на территории Гороховецкого учебного центра разместился филиал Артиллерийского научно-исследовательского полигона, размещавшегося под Ленинградом. А затем неподалеку от Мулино в селе Золино, тоже входившем в Гороховецкий уезд, разместилась 17-я стрелковая Нижегородская дивизия, для которой выстроили целый военный городок. Туда-то и направили Фрумкера…
– Это было правильно, – вспоминает он. – Стрелять-то мы совсем не умели! За первый год обучение в ЛУКИРЗЕ раз пять стреляли. А тут хотя бы прошли ускоренные курсы. Очень ускоренные, причем. И совсем скоро послали нас оборонять Москву. “Оступать некуда – позади Москва!” – это про нас. 25 километров. В хорошую погоду купола на солнце сияли. Я в бинокль видел, как немцы-гады в бинокли на Москву пялились…
Да уж, готовились они к параду московскому. Но мы держались. Ожесточенно, со злобой дикою к ним. А потом ранняя зима помогла. Серьезно так, причем, помогла. Думаю, если бы она – быть беде большой. А так – минусовая температура, ветрище, метели, а они в пилоточках… Обматывались в тряпье разное, какое только достать могли. Я уж потом после войны картины Верещагина видел, на которых наполеоновцы бегут из России. Так вот скажу вам – француза от немца в минус 25 под Москвой не отличить друг от друга!
Гитлеровцы думали до морозов дело закончить, и не подготовились! Начни они войну в апреле, а не в июне – взяли бы, наверное, Москву, потому что уж очень сильна была та немецкая машина… А так – кровью харкая, но додержались мы до холодов. Потом, когда погнали их, находили ящики, полные железных крестов (высшая военная награда Германии, учрежденная еще Фридрихом Вильгельмом II в в 1813 году. – Прим. “НС”). Их за блицкриг на Красной площади, наверное, награждать собирались. Но побросали они свои кресты. И гнали мы их довольно долго, до 209-го километра, и не Московская то уже была область, а Калужская. Река там еще была – Угра, это левый приток Оки. Наверное, красиво там летом. Не знаю… Зимой во льду закована была. Да такой толщины лед, что не пробьешь, чтобы воды зачерпнуть…
Вот там-то 12 января 1942 года и получил я свое первое ранение. Сквозное. В грудь…
Ну, конечно, на саночках, а где и на клячах тащили меня и других тяжелораненых в тыл. Машин просто не было, а те, что были, использовались для подвоза снарядов. Сдюжил я как-то и через 16 дней уже до медсанбата добрались, а оттуда повезли нас на грузовике, в кузове.
Мороз лютый, народ покалеченный, стонет, так каждый час медсестра и кабины выходили и по 100 граммов каждому наливала. А раз в три дня – перевязку таким же макаром. Выпьешь – и не так больно. Вообщем, доехали до Москвы.
Меня, между прочим, в госпитале студентам показывали как образец исключительного везения. Дело в том, что пуля сердце чудом не задела, а только два ребра сломала – переднее, когда в меня влетела и со стороны спины, когда вылетела.
А за героическую оборону Москвы наградили меня орденом Красной звезды. Калинин документ подписал.
– Ну, орденоносец, – спрашивают, – чего хочешь?
– Хочу, – говорю, – вернуться в свою часть, чтобы продолжить начатое дело, тем более, что теперь я им, сволочам, кое-что должен сторицей вернуть…
– Ну раз так, – говорят, – то спорить не будем – заслужил!
И попал я в свою дивизию, 33-ю, 681-го стрелкового полка. Только она теперь стала 18-й гвардейской. И вошла в состав 16-й армии. А еще присвоили мне попутно звание старшего лейтенанта. В 20 лет…
Гвардейской нашей дивизией (а потом и всей 16-й армией, сменив назначенного командующим фронтом Рокоссовского – Прим. “НС”) командовал будущий маршал, а тогда еще генерал-лейтентант Баграмян Иван Христофорович. Приехал он, собрал нас и по-простому сказал:
– Будем, ребята, воевать вместе теперь – на брянском направлении, и немца в логово его загоним и там уничтожим. Нравится вам такой план?
– Нравится, – отвечаем.
С тем Баграмян и уехал, а мы – прямиком под Курск. Курская дуга – второе мое крупное сражение после обороны Москвы. И там меня ранило во второй раз. Только теперь лечиться чуть подольше пришлось.
А потом всех из нашей ЛУИРЗы послали в Чкалов учиться радиолокационному делу. На базе поллученных по ленд-лизу английских станций.
Окончили курсы, снова попросились на запад. А нас – на Дальний восток. Высадились в 130 км от Владивостока. И война с Японией. Только в 46-м году война для меня кончилась…
Приезжаю в Москву, ордена и медали на солнце сверкают. Жизнь только начинается и, конечно, без армии я ее себе и не представляю. Решаю поступать в академию ПВО. Идет мандатная комиссия. Обсуждают мою кандидатуру. Встает мужичок и говорит:
– Я, – говорит, – военврач. Несомненно, капитан Фрумкер – достойный кандидат на поступление. Он прошел войну, зарекомендовал себя храбрым офицером. Но я очень беспокоюсь за здоровье капитана Фрумкера. У него было два тяжелых ранения. Он только оставил действующую армию. Ему отдохнуть надо. Не потянет учебу, может подорвать и так уже подорванное здоровье и наше социалистическое общество лишится такого замечательного товарища…
Евпатория лето 1949-го
Словом, посоветовали мне восстановить здоровье. Поехал я в Киев, в Одессу – восстановил. Возвращаюсь, а на мандатной комиссии теперь уже другой доктор ту же песню завел. А рядом со мной сидит капитан Покрышкин Александр Иванович. Он постарше, но тоже капитан. Он капитан и я капитан. Его зачисляют, меня опять не берут.
– Да что ж такое? – говорю.
Начало 60-х
Покрышкин вздыхает. Хотя я, конечно, и сам давно смекнул, в чем дело.
Вернулся в армию. Надолго. А потом, когда нашу часть перебрасывали в Китай на помощь незабвенному товарищу Мао Цзэдуну, то в последний момент троих офицеров из списков вычеркнули – капитанов Фрумкера и Альтшулера, а также лейтенанта Каца.
Тут переклинило меня. Скандалить не стал – не мое это. Просто демобилизовался. И стал искать работу. Жена-то учительница – 130 рублей в месяц… Двое детей… И всякое было…
А потом нашел меня бывший офицер Михаил Соломонович Болотин. Сам нашел. Мы с ним пересекались как-то, он и запомнил. И стал я руководить отделом снабжения Госстроя РСФСР. Там я отработал до почти что 70 лет. А потом снова жить стало невозможно. Частным извозом занялся, чтобы семью прокормить. Индивидуальная трудовая деятельность завершилась для меня в 94-м, когда я приехал к дочери в Чикаго. Зять купил дом с незаконченным бейсментом, мы с ним его и закончили. Ну вот, кажется, и все… И ни о чем не жалею.
1971-й год
Хотя нет… Кое о чем все-таки жалею: когда уезжали, решил я парадный офицерский мундир там оставить. Вдруг, думаю, в Америке на границе чемодан раскроют, начнут приставать – что, откуда… и не впустят? Что на меня тогда нашло – не понимаю. Ордена-то с медалями привез…
* * *
Наши дети и наши внуки знают о той войне мало и, в основном, по голливудским фильмам, а поэтому считают, что ее выиграли рядовой Райан со своими братьями и придуманный Квентином Тарантино отряд симпатичных ребят, возглавляемых Брэдом Питтом. Это – не их вина, а наша. Тем, кто не оглядывается назад, отдавая дань уважения спасшим этот мир, не заглянуть вперед.
Спасибо, Шулим Лазаревич! От имени всех нас.
Александр Этман.